грязный снег, припорошенный угольной крошкой. Ледяную корку на окнах и тени людей за ней… она видела и слышала все, но оставалась вовне.
…разговаривала.
Возвращалась в дом, заставляя себя идти медленно. И оказываясь за дверью, торопливо, трясущимися от страха руками, задвигала запоры. Стояла, прислонившись, глядя на старые часы, стрелки которых замерли на без четверти шесть.
…день за днем.
И шитье утешением, пусть прежде Таннис от души ненавидела рукоделие. Но теперь, считая стежки, она успокаивалась.
…гостья явилась под вечер.
Вежливый стук в дверь, который заставил вздрогнуть, и игла, вывернувшись из пальцев, ужалила.
Дверь заперта.
Засов.
И решетки на окнах… и сердце стучит-колотится, а во рту пересохло. Нож, который как-то всегда под рукой находился, в руку прыгает, и Таннис гладит длинное лезвие, приказывая себе успокоиться.
Кейрен не стал бы стучать.
Кейрен просто вошел бы, у него ключи есть, а если нет, то он знает о тайнике, который вновь полон…
…все закончилось. Грент мертв, и Освальд Шеффолк, и прочие, оставшиеся в доме… и бояться нечего.
Надо просто открыть дверь. Подойти.
…отодвинуть заслонку.
Снять крючок. Убрать засов… и тот, второй, самодельный тоже.
– Добрый вечер, – сказала женщина в собольей шубе. – Могу я войти?
Соболя под снегом. Сизая тафта юбки. Шляпка с узкими полями. Вуаль. Узкое лицо с правильными, но, пожалуй, слишком резкими чертами.
…Кейрен на нее похож, вот только более живой, что ли…
И что сказать?
– Вижу, вы меня узнали.
Холодный голос, и сама она, леди Сольвейг, выточена из старого льда.
– Мне неприятно говорить это. – Она отставила зонт и шубу расстегнула, но снимать не стала. Она оглядывалась и презрительно кривила губы. – Вам следует уйти.
– Куда?
Не услышала.
Квартира, преломленная в инеисто-светлых глазах леди Сольвейг, была удручающе бедна. Таннис снова словно бы со стороны видит все: нелепые обои, которые за лето выцвели, пятна на ковре, сбившуюся скатерть, которая съехала, стыдливо прикрывая гнутые его ножки, старую мебель и себя саму, нелепую женщину в полосатом домашнем платье.
Растрепанную.
Растерянную. И безумно далекую от идеала.
– Мне не интересно, куда вы отправитесь. Но уже завтра вас не должно быть здесь. – Леди Сольвейг расстегнула ридикюль и вытащила конверт. – Тысячи фунтов вам хватит.
Она не спрашивала – утверждала. И конверт лег на стол, а леди Сольвейг провела по скатерти ладонью, выравнивая складки. Нахмурилась… стряхнула хлебные крошки…
– Нет. – Таннис спрятала руки за спину.
Она не примет денег. Деньги у нее есть… были у нее деньги, но остались в Шеффолк-холле, как и та бабочка, Кейреном подаренная. А Шеффолк-холла больше нет… и выходит, что денег тоже нет… и бабочки.
Бабочки жаль.
– Полагаю, вы рассчитываете на моего сына? – Леди Сольвейг провела пальцем по стене.
Нельзя!
Не ей трогать ромашки… розовые ромашки в цвет медных кастрюль, которые Кейрен начищал песком…
Кейрен жив.
И вернется.
– Не спорю, его патологическая к вам привязанность дорого стоила нашему роду. – Леди Сольвейг глядела сквозь Таннис. – Не говоря уже об этой безумной идее с браком… вы же умная женщина…
…почти комплимент.
