На нем штаны из синей парусины и высокие сапоги с мятыми голенищами. Нечищеные, в снегу, в песке. Снег тает и грязно-песчаной лужей расползается по ковру. Гость же смотрит на Таннис.
А она и вправду разревелась… это все из-за состояния… плаксивость, надо полагать, тоже в нем весьма естественна.
– А ты… проверить пришел? – голос чужой, гулкий. – Не бойся, уезжаю.
Гость кивнул и, поддев носком сапога саквояж, поинтересовался:
– Вижу, что уезжаешь. Куда?
– Не твое собачье дело.
Вот только Райдо не согласился, он почесал рубец, пересекавший щеку, и сказал:
– Аккурат мое, хотя таки да, собачье… – И, пробуя выражение на вкус, с неизъяснимым удовольствием в голосе повторил: – Мое собачье дело… звучит, однако. Так куда, красавица, путь держишь? Опять сбежать решила?
Не плакать! И Таннис, пытаясь сдержаться, стиснула зубы.
– Значит, не сама… – Райдо вдруг отстранился, упираясь ладонями в спинку стула, и прикрыл глаза. Он втягивал воздух медленно, носом, а выдыхал ртом и как-то шумно. – Не сама…
Он поднялся, все еще с закрытыми глазами, и направился к двери, а у двери замер, поводя головой влево и вправо. Присел у столика. И едва ли носом не провел по поверхности…
– Матушка заглядывала?
Райдо погладил столешницу.
– Полагаю, не чай пить приходила.
Что ему сказать? Пожаловаться на леди Сольвейг? Смешно…
– Послушай, девочка, – Райдо вернулся к стулу, – я неплохо знаю свою матушку. Порой она бывает чересчур… резка. И мне жаль, если она тебя оскорбила. Но это еще не повод, чтобы сбегать.
Не повод. И оскорбление Таннис как-нибудь пережила бы. Небось не хрустальная ваза, чтоб от огорчения треснуть.
– Значит, дело не только в этом. Что еще? Она велела тебе уехать?
Получилось кивнуть.
– И чем-то пригрозила… – Райдо повернул голову набок. – Дядюшкиными связями? Тюрьмой?
Снова кивок. И понимание, что если Таннис откроет рот, то разревется.
– Успокойся, Тормир, конечно, матушку любит, но он – разумный человек… ну не человек, но все равно разумный. Осадит. Хотя… знаешь, что, рыжая? Я тебя с собой заберу. Так оно надежней будет, когда под присмотром… а то вы, смотрю, с младшеньким оба везучие.
И Райдо руку подал.
– Ну что, пошли?
– К-куда…
– Туда, – он указал на дверь. – Для начала. А потом определимся. Ты, главное, если хочешь пореветь, то реви. Правда, женские слезы меня в тоску ввергают, но я как-нибудь притерплюсь. Платочек нужен? Он мятый немного, но честное слово – чистый… вроде как чистый.
Клетчатый и с прилипшими хлебными крошками, которые Таннис счищает осторожно. И это действие наполнено для нее скрытым смыслом.
Райдо же с легкостью закрыл саквояж, тот только жалобно хрустнул, и Таннис поняла, что по прибытии на место, где бы это место ни находилось, ей придется искать новый саквояж.
– Успокоилась? – Он платок не отобрал.
И хорошо, что жалеть не пытается. Таннис не нужна жалость. Ей вообще ничего от них не нужно… разве что деньги. Деньги пригодятся…
– А теперь поговорим серьезно.
…крошек на платке хватит не на один серьезный разговор.
– С матушкой моей вы общего языка не найдете, тут надеяться не на что.
Можно подумать, Таннис надеялась.
– Это чтобы ты сразу поняла. Она не примет тебя, как не приняла мою Ийлэ. Но младшенького я знаю, у него ее упрямство, поэтому если чего решил, то не отступится. Из шкуры вон выпрыгнет… уже выпрыгнул, наизнанку вывернулся.
Райдо поскреб шрамы и пожаловался:
– Свербят. А Ийлэ злится, когда я их расчесываю. Говорит, что чешутся – значит, заживают… ей бы проще с альвом было, там бы она быстро все… но мы ж не о том.
Он выглядел спокойным.
И надежным.
