недолго. Они прекращались как-то и вдруг, пропуская солнце, которое по эту сторону гор было низким, крупным. И во влажном небе вспыхивала радуга.
Таннис нравилось здесь.
Берег и белый песок. Черная полоса воды, которая то подбиралась вплотную к дому, то отползала, оставляя след из длинных водорослей, а порой приносила Таннис ракушки или вот морскую звезду. Море пахло аптекарской лавкой и еще самую малость – дымом.
Оно шептало.
Успокаивало.
И вместе с Таннис отсчитывало дни на старом календаре, который обнаружился в кухонном шкафу, под переносной жаровней. Ее Райдо вытащил к навесу. И календарь прибил к стене, Таннис отрывала лист за листом, читала пожелания и скармливала огню.
Она научилась варить кофе на песке.
И придумала утренний ритуал. Просыпалась по старой привычке еще до рассвета и вставала, ступая по остывшему за ночь полу. Выходила на кухню, сдвигая плотные шторы.
Зевала.
Набрасывала халат. И снимала с полки мельницу, старую, отполированную до блеска чужими руками. К мельнице привязался запах кофе и корицы, само дерево пропиталось им. Ручка же проворачивалась туго, со скрежетом, и это тоже было частью ритуала. Как и плетеное кресло у окна. Через ручку его был переброшен плед, тот самый, с винным пятном, и Таннис, забираясь в кресло с ногами, нюхала кофе.
Пила маленькими глотками, привыкая к горечи.
Она научилась различать оттенки. Шелковый – шоколада, который добавляла на кончике ножа. Или острый – перца. Ноту лимонной кислинки, пряную терпкость кардамона.
Корицу.
Или вот еще холодную мяту… у кофе множество вкусов, для каждого дня – новый.
…а дни шли.
И Райдо, появлявшийся на берегу время от времени, мрачнел. Ничего не говорил, а Таннис не спрашивала. В конце концов, у нее есть море, кофе и покой. Разве мало для счастья?
…много.
Кейрен возвращался рывками.
Открыть глаза.
Стена серая, с тенями. И тени сползают со стены на грудь, отчего перехватывает дыхание.
Закрыть глаза. Душная темнота пропитана больничными ароматами, ее приходится глотать… едкий вкус, горький.
Открыть.
Снова стена. И на сей раз кусок подоконника с графином. Белый фаянс уродует тонкая трещина. Смотреть на нее невыносимо тяжело, пусть Кейрен и не понимает почему, но глаза закрывает.
Снова темнота. Тяжелая какая… и тот же запах… или другой, уже цветочный.
– Нужно выпить. – Она разговаривает. У темноты матушкин голос, и Кейрену хочется спрятаться от него под одеялом. В детстве одеяло помогало всегда. А сейчас не спасает.
…он сделал что-то плохое, за что ему должно быть стыдно.
Что?
Не помнит. Закрыть-открыть-закрыть… время проходит, а трещина расползается по фаянсу.
– Вот ты и очнулся, дорогой. – Матушка вздыхает с облегчением и тут же хмурится. Сердита? Нет, скорее опечалена. – Выпей.
Пьет, не то воду, не то бульон, не то горький травяной настой, а может, все и сразу, потому что вкуса Кейрен не ощущает, нос же в кои-то веки подводит.
– Отдыхай…
…наверное, в стакане все-таки были травы, потому что он вновь проваливается в темноту, которая не исчезает, даже когда Кейрен открывает глаза. Но эта, нынешняя, больше не непроглядна. Он видит комнату с белыми стенами и белыми же шторами, за которыми просвечивается крестовина рамы. Подоконник. Непременный кувшин. Ваза с цветами, кажется, тоже белыми.
Накрахмаленные простыни. Пуховое одеяло и тот же резкий запах больницы.
Что с ним?
Память услужливо разворачивается.
Он с трудом дотянулся до колокольчика, и на зов появилась заспанная девушка в сером платье сестры милосердия.
– Вам плохо?
