– Да, разгневан.
– Но не я тому причиной?
– Нет, нет, моя дорогая. Только это слишком долго сейчас объяснять.
– Но вы мне так и не сказали, зачем пришли.
– Я пришёл спросить, будете ли вы по-прежнему любить меня, что бы я ни сделал впоследствии и какая бы тень ни легла на моё имя? Будете ли вы по- прежнему доверять мне и останетесь ли мне верны, сколь бы зловещие обвинения надо мной ни висели?
– Вы знаете, что я вам останусь верна, Остин.
– Да, я действительно знаю. И что бы я ни сделал, Агата, знайте, я сделал это единственно ради вас. Меня к этому вынуждают. Нет иного средства покончить с этим, моя милая.
Я обнял её и стремительно вышел.
Пришло время действовать решительно.
Пока это чудовище грозило только моим интересам и моей чести, я мог ещё спрашивать себя, что мне следует предпринять.
Но теперь, когда Агата – моя невинная Агата! – оказалась в опасности, мне стало совершенно ясно, чтo именно я должен сделать.
У меня не было при себе оружия, но это не могло меня остановить. Что за нужда мне в оружии, если я чувствую, как во мне напрягается и вибрирует каждый мускул, рождая силу, которой одержим только яростный безумец?
Я бежал по улицам и был настолько погружён в задуманное, что едва замечал лица друзей, с которыми сталкивался по дороге. Также я едва заметил, как профессор Вильсон выбежал из дома и со стремительностью, не уступающей моей, помчался в противоположном направлении.
Запыхавшийся, но полный решимости, я подошёл к дому и позвонил.
Мне открыла перепуганная служанка, но испуг её удвоился, когда она увидела лицо человека, стоящего перед ней.
– Немедленно проводите меня к мисс Пенклосе, – потребовал я.
– Сударь, – еле слышно ответила она, – мисс Пенклоса скончалась сегодня в половине четвёртого пополудни.
Святотатец
В то мартовское утро 92 года от Рождества Христова ещё только начинало светать, а длинная Семита Альта уже была запружена народом. Торговцы и покупатели, спешащие по делу и праздношатающиеся заполняли улицу. Римляне всегда были ранними пташками, и многие патриции предпочитали принимать клиентов уже с шести утра. Такова была старая добрая республиканская традиция, до сих пор соблюдаемая приверженцами консервативных взглядов. Сторонники более современных обычаев нередко проводили ночи в пиршествах и погоне за наслаждениями. Тем же, кто успел приобщиться к новому, но ещё не отрешился от старого, порой приходилось туго. Не успев толком соснуть после бурно проведённой ночи, они приступали к делам, составляющим ежедневный круг обязанностей римской знати, с больной головой и отупевшими мозгами.
Именно так чувствовал себя в то мартовское утро Эмилий Флакк. Вместе со своим коллегой по сенату Каем Бальбом он провёл ночь на одной из пирушек во дворце на Палатине, печально знаменитых царившей на них смертной тоской; император Домициан приглашал туда только избранных приближённых. Вернувшись к дому Флакка, друзья задержались у входа и стояли теперь под сводами обрамлённой гранатовыми деревцами галереи, предшествующей перистилю[52]. Оба давно привыкли доверять друг другу и сейчас, не стесняясь, дали волю всю ночь сдерживаемому недовольству, на все корки ругая тягостно-унылый банкет.
– Если б он хотя бы кормил гостей! – возмущался Бальб, невысокий, краснолицый холерик со злыми, подёрнутыми желтизной глазами. – А что мы ели? Клянусь жизнью, мне нечего вспомнить! Перепелиные яйца, что-то рыбное, потом птица какая-то неведомая, ну и, конечно, его неизменные яблоки.
– Из всего вышеперечисленного, – заметил Флакк, – он отведал только яблок. Признай по справедливости, что ест он ещё меньше, чем предлагает. По крайней мере, никому не придёт в голову сказать о нём, как о Вителлии, что своим аппетитом он пустил по миру всю империю.
– Да, и жаждой тоже, как ни велика она у него. То терпкое сабинское, которым он нас поил, стоит всего несколько сестерциев за амфору. Его пьют только возчики в придорожных тавернах. Всю ночь я мечтал о глотке густого фалернского из моих подвалов или сладкого коанского разлива года взятия Титом Иерусалима. Послушай, может быть, ещё не поздно? Давай смоем эту жгучую гадость с нёба.
– Ничего не выйдет. Зайди лучше ко мне и выпей горькой настойки. Мой греческий лекарь Стефанос знает чудодейственный рецепт от утреннего похмелья. Что? Тебя ждут клиенты? Ну, как знаешь. Увидимся в сенате.
Патриций вошёл в атриум[53], нарядно украшенный редкостными цветами и наполненный сладким многоголосьем певчих птиц. На входе в зал его поджидал готовый к исполнению своих утренних обязанностей юный нубийский раб Лебс. Он был одет в снежно-белую тунику и такой же тюрбан. Одной рукой мальчик держал поднос с бокалами, а в другой графин с прозрачной жидкостью, настоянной на лимонных корках.
Хозяин наполнил один из бокалов горькой ароматной микстурой и собирался уже выпить, но так и не донёс руку до рта, остановленный внезапным ощущением, что в доме у него произошло нечто из ряда вон выходящее. Всё вокруг него, казалось, кричало о случившейся беде: испуганные глаза чернокожего подростка, встревоженное лицо хранителя атриума, сбившиеся в кучку угрюмые и молчаливые ординарии во главе с прокуратором или
