почтить его память, отправившись туда, куда он мечтал однажды нас отвести: в Цивилизацию.
Повисает тяжелое молчание.
— Не знаю, Джейкоб, — тихо говорит Сисси. — Прости меня, но что-то в этой истории с Цивилизацией не так. И в истории с самоубийством Ученого тоже. Думаю, лучше всего мы почтим его память, оставаясь настороже и думая головой. Нам надо узнать больше, прежде чем мы сядем в поезд.
— Как много времени это займет? Неделю? Месяц? Год? — Джейкоб смотрит на ожог на руке Сисси. — Мы не можем оставаться здесь бесконечно.
Сисси замечает его взгляд и убирает руку.
— Здесь у нас есть еда и крыша над головой, — говорит она. — Эта отметина, которую они сегодня мне поставили, ничего не значит. Просто царапина. Даже не больно, — она ободряюще улыбается ему. — Здесь с нами все будет хорошо.
Джейкоб смотрит в пол. В его глазах стоят слезы.
— Ты меня знаешь, Сисси, — голос у него дрожит. — Я никогда не буду оспаривать твое решение. Если ты говоришь, что тебе нужно больше времени, чтобы все выяснить, я тебе верю. Но постарайся выяснить это побыстрее, хорошо? И пообещай, что мы не останемся тут ни на день дольше, чем нужно.
Она подходит к нему и прижимает его голову к своей груди. Его напряжение тут же спадает, он обнимает Сисси за талию и вздрагивает, из-под его зажмуренных век льются слезы.
— Ни на секунду дольше, хорошо, парень? Ты первый узнаешь, что мы уезжаем. Ну, не надо плакать. Ты уже слишком большой для этого.
Джейкоб кивает, вытирает слезы.
— Дурак ты, вот что, — говорит Сисси, ероша его волосы.
29
Они располагаются на ночлег: трое младших мальчиков на кровати, Сисси на диване, Эпаф на ковре. Я уношу в коридор деревянный табурет, ставлю его к окну. Я хочу посторожить, говорю я остальным. На всякий случай.
Я слышу их голоса в комнате. Тихие и серьезные. Наконец они сменяются молчанием, потом тихим храпом: они дышат в унисон, даже не сознавая этого во сне. Мне хочется зайти в комнату, лечь на кровать. Они пустят меня, как всегда. Но вместо этого я остаюсь на табурете, как если бы прирос к нему, и смотрю в окно. Мне надо побыть одному.
Дождь, который, казалось, собирался идти сорок дней и сорок ночей, неожиданно прекращается. Спустя час, когда все капли с крыш успевают упасть вниз, ночь погружается в полную тишину. В облаках появляются небольшие просветы. Лунный свет проливается сквозь рваный небесный покров и расплескивается каплями по горам.
Мои мысли прерывает скрип половиц. Сисси, пепельно-бледная, как привидение скользит по коридору. Ее плечи, как шалью, накрыты одеялом.
— Почему бы тебе не вернуться в комнату? — тихо спрашивает она.
Когда я не отвечаю, она подходит поближе. Наши плечи почти соприкасаются, когда она выглядывает в окно. Рукав у нее закатан. Предплечье скрыто в тени. Я нежно беру ее за руку, поднимаю к свету. Рана выглядит еще хуже, чем раньше, из вспухшей плоти сочится жидкость.
— Ох, Сисси.
Она меняется в лице. С остальными она скрывала боль, ее глаза выглядели непрозрачными щитами. Но сейчас я могу видеть сквозь эту твердость — под камнем скрывались озера боли и гнева.
