большими щитами каплевидной формы (чтобы низ в землю втыкать или, наоборот, частокол из острых стальных углов делать – по ситуации).
Когда распределение обязанностей для простых воинов закончилось, Петр занялся большаками:
– А здоровяки пусть оглобли сращенные возьмут и за сеткой смотрят. Все, ушки на макушку, чую, где-то недалече они, готовятся! Костры потушить – и тихо, чтобы ни слова, ни звяканья!
Через минуту в лагере воцарилась полная тишина, слышно было только, как пыхтят соседи да изредка знакомое бульканье, видно, кто-то «наркомовские сто грамм»[59] употреблял для храбрости.
Степь наполнилась ритмичным шелестом. Будто летом кто-то идет по густой траве и пугает кузнечиков, а они зеленой волной уносятся кто куда, потрескивая лапками. Только, судя по интенсивности этого шума, кузнечики были килограммов по сто, а то и больше.
«Бум – трусишь?», «бум – трусишь?» – слышалось со всех сторон все ближе и ближе.
Раздались первые выстрелы, но противника я пока не видел.
И тут – бац, затрещала прямо надо мной сетка, и диковинная тварь, визжа и щелкая челюстями, повисла, просовывая конечности через ячейки. Пытается дотянуться до меня. Передние лапы у нее были короткие, а задние чуть не задели мой шлем. Я уперся оглоблей ей в живот и с силой вытолкнул вверх. Животное извернулось, отлетая, и моему взгляду открылся всадник, который сидел на спине твари и тут же выстрелил в меня из небольшого лука. Наконечник звонко тенькнул о доспехи. Древко разлетелось.
Но очень скоро мне стало не до подробностей, стрелы забарабанили дождем, пришлось опустить забрало, и в узкие прорези происходящее стало напоминать бред сумасшедшего: оскаленные морды странных зверей, искаженные лица степняков, острия копий и стрел отовсюду.
Я действовал как автомат: если видел чудовище на сетке, толкал его в пузо оглоблей изо всех своих немалых сил. Издавая скрежещущие звуки, тварь отлетала к валу, а там в нее и всадника стреляли, били копьями и мечами.
Но не у всех получалось так же ладно! Справа от меня несколько насекомо-коней разорвали сетку, и поток нападающих хлынул в лагерь. Захватчики тут же запалили факелы и, споро прыгая от шатра к шатру, поджигали наши временные жилища и все, что попадалось под руку. Одновременно с этим послышался многоголосый рев, и вражеская пехота бросилась штурмовать лагерь со всех сторон.
Перекрывая гвалт, раздался громогласный гвалт Петра:
– Всем по местам стоять! Где определено, там и держаться!
Я подавил сильное желание броситься на бешеных кузнечиков и продолжил свое нехитрое дело, еще быстрее отбрасывая животных и их хозяев во тьму. Пожары чадили и слепили, но я смаргивал слезы и швырял, швырял, толкал зверюг связанными оглоблями, как заправский маркер[60] бильярдные шары.
Если кто-то из врагов оказывался в опасной близости, получал оглоблей по кумполу и валился под ноги или исчезал из виду. Я утратил чувство времени и пространства. Задыхаясь от дыма, мне казалось, что верх – это низ, а низ – верх и твари прилетают прямо из Плавильни, сверкая огромными фасеточными глазами, полными нездешнего огня. Руки плохо слушались, но я, стиснув зубы, не сдавался, уговаривая себя, что и это когда-нибудь закончится, одновременно заставляя действовать свое тело максимально эффективно, вкладываясь в каждый удар, как в первый, не давая себе никаких поблажек. И там, уже за пределом выносливости, мне сделалось легко и весело.
Я понял: это забавная и славная работа и нужно делать ее непринужденно и с огоньком. И ратный труд обрел иное качество. Любимое занятие стало спориться: я подхватил оброненную кем-то оглоблю и стал отбрасывать по две твари, а в перерывах, когда сверху никто не прыгал, стал прокручиваться вокруг своей оси, раскинув руки и снося животным и их хозяевам их хрупкие головенки.
Перун, Вотан, Сульдэ, Арес, Афина, Вицли-Пуцли – это все вам, возьмите и даруйте мне удачу. И-их! Хорошо выходит! Под левую оглоблю трое подскочило! Под правую – четверо! Вон как ножонками сучат. Будто тараканы.
От резкого рывка за шиворот я повалился на пятую точку, встал на лопатки и ударил обеими ногами назад. Тяжелые, подбитые железом башмаки лязгнули о панцирь. И какой-то сын грома повалился на спину (О! У них и большаки есть?!).
Я легко вскочил на ноги и потянул из ножен меч, но узнал в лежащем Петра и огляделся. В лагере уже потушили пожары, обозные и военные стаскивали трупы врагов в две кучи: людей отдельно, кузнечиков отдельно. Раненых, не разделяя, согнали в одну кучу на западной стороне лагеря. Десятники с помощниками осматривали их, разоружали, оказывали медицинскую помощь. Я протянул руку Петру, но он поднялся сам, хлопнул меня что есть силы по плечу, да так, что стальная медвежья морда слегка погнулась и приобрела не то удивленное, не то обиженное выражение.
– Молодец, Тримайло! Ты оглянись, чего наворотил.
Я последовал его совету и приосанился-подбоченился. Спереди от меня груда тел: убитых и раненых, людей и животных – тянулась до рва и засыпала его напрочь. Слева и справа выросли два кургана из того же материала, мне по плечо. И небольшой холмик – мне по колено, сзади.
– Ну, ну, смотри, не загордись! – увещевал меня Петр. – Заслуги после оценим, а сейчас переодевайся, поспешить надо…
– Это куда еще? – не понял я, хлопая глазами.
– Да ты в уме ли, Васька! До полуночи уже времени не осталось. Или ты позабыл про испытание-то?
А ведь и правда! Совсем из головы вылетело! Что вообще-то неудивительно, – был «слегка» занят.
