– Лучше всем было бы, если бы ты сдох в малолетстве и не мельтешил у людей под ногами, Васька! – каким-то странным голосом ответил воздух передо мной.
– Ты для этого меня позвал? Поглумиться напоследок? Зря беспокоился, я не из тех, кто любит унижения! – как бы подводя черту под недружественной встречей, почти прокричал я, собираясь позвать беса и уйти.
– Постой, постой, Тримайло! Не хотел тебя обидеть, само вырвалось, намучился я здесь, настрадался… Но понимаю, что заработал – то и получил! Повиниться перед тобой желаю – камень с души окаянной снять… Ведь я про маячок твой знал: видел его, за плечом у тебя все время висел, после того как ты из похода за Лехом из леса вернулся… И решил извести тебя. Был грех! Незакаленные доспехи тебе изладил, надеялся, убьют! А когда ты с Петром в сиянии новой славы в город въехал, понял – это знак! Я ведь… Ты не подумай… Козни строить – не мое, я больше по части смастерить-наладить. А тут бес попутал! Ты уж прости, не держи зла… Иначе мне удачи не видать! А она мне как свет в оконце! Еще при жизни покаяться перед тобой хотел, да не успел… Я и на маяк-то прыгнул, чтобы ты грех на душу свою не брал, сам для чертей обозначился, во искупление, так сказать… Ну, что скажешь? – закончил свою сбивчивую речь Зосима-Кудло. Хорошо сказал, веско, без жалобных или просительных ноток, изложил как есть, дескать, предлагаю, а ты – решай.
Хоть мне и понравилась речь узника и где-то в душе зашевелилась готовность всех и вся простить… но, памятуя о начале нашей беседы, ответ я придержал секунд на пятнадцать – пусть помучается, ирод!
Вот почему Чичегул и тот молодой кубай – Таргол так легко отсекали целые куски от моей брони! Да, тебе есть в чем покаяться, любитель чужих тел, я ведь действительно чудом не отправился к праотцам! А предки у меня те еще… Но так уж устроено человеческое сердце – долго держать зло не способно! Хоть и не Прощеное воскресенье, а все же…
– А, да чего уж там! Кто старое помянет, тому глаз вон! Забудем, брат! – после паузы смилостивился я. – Продолжим каждый свой путь без этого груза!
– Спасибо, Василий, освободил от бремени тяжелого! – с облегчением выдохнул Зосима-Кудло. – Мы теперь квиты! А могу тебе и должником стать… Пусть чаша твоя меня не минует, а горечь ее в кузне, в резном ларце, за самоваром… Все! Счастлив будь, про меня не забудь! – Последнюю фразу мой визави выпалил скороговоркой и замолчал.
Бес противным писклявым голосом возвестил:
– Время разрешенной встречи окончено!
И снова пришлось ощутить колкую жесткость тюремной лавки и плотный смрад камеры.
Игнатий пускал синие шары из трубки, которые разворачивались в изогнутые плоскости, и увлеченно упражнялся с кожаным шнурком, вдоль всей длины этой плетеной веревочки белели острые костяные вставки.
– Здоро?во, сиделец, чем скуку убиваешь?! – намеренно громко ухнул я «тюремному» прямо под ухо.
Игнатий вздрогнул и порезал палец об отточенную грань. Кровь неожиданного черного цвета хлынула из ранки и толчками потекла, окрашивая в траурные тона ладонь и запястье «тюремного».
Я смутился и пожалел о дурацкой шутке, хотел немедленно все исправить – заговорить кровушку, чтобы так не хлестала. Но Игнатий и сам справился: вытащил из кармана шнурок без вставок, перетянул предплечье и плюнул на рану. Порез на глазах затянулся.
Я было сунулся с извинениями, но Игнатий меня перебил:
– Ерунда! И говорить не о чем! Давай я лучше познакомлю тебя со старыми традициями и главным способом решать споры между каторжанами! Вот фуникулерка с остриями, ее мы используем. Как последний аргумент в борьбе умов! Оным шнурком супротивник обязан лишить вражеского поединщика ушной раковины, полностью или частично. Ежели совсем оторвать слуховой орган не удалось, побеждает тот, кому кусок чужой плоти достался побольше, если усеченные части равны (а это большая редкость), то состязание продолжается…
– Это, конечно, невероятно интересно, – вяло остановил я поток этой не особо важной белиберды, – но, может, поговорим о чем-нибудь насущном: как весточку на волю передать или вовсе – ноги сделать…
– Можно, конечно, и об этом перетереть, – сразу согласился «тюремный», – да только это несколько самолюбиво с твоей стороны, не находишь? И не особо-то вежливо старших перебивать! Я тебе про свое, наболевшее, а ты мне отстань да перестань!
– Ну, ну, будет тебе, – протянул я с умиротворяющими нотками, желая увещевать раскрасневшегося Игнатия. Ссориться с ним сейчас не с руки, хотя и очень доставучий крендель, – слушаю, и внимательно…
– Вот это другое дело! – довольно крякнул Игнатий, выразительно почесывая раненый палец, мол, ты мне обязан за увечье. – Так вот, есть недалече от Кафирии, на востоке, страна Ирисия. Не текут там молочные реки в кисельных берегах. Так – песок один. Но в округе все народы ноги в грязь никогда не совали. Воды там мало, дождей, почитай, совсем не бывает, а когда, случается, пройдет заблудившийся ливень над раскаленной пылью и, не долетая до поверхности земли, облачком станет – пшик, и нету… Безрадостные барханы, народишко обычный, но нервный – верблюдов и еды на всех не хватает, а оружие, почитай, у каждого есть, оттого и тюрьмы полнехоньки по вышеназванным причинам. Да только отбывать наказание за содеянное там и вовсе худо: живут тамошние заключенные в глиняных ямах, а кормиться обязаны от родственников. У кого же таковых не имеется – существуют на подаяние добрых людей. Которых повсюду так мало, что им уже учет требуется! Оттого тамошние «ямники» (подобны нашим «тюремным») скуповаты и бедны. Жизнь у них
