– А если воровка попадется кремационной бригаде? Они не просто убьют ее, а сначала выпытают все о лагере.
– Она ничего не расскажет. Не сможет, если мы сначала отрежем ее поганый язык. И сломаем пальцы, чтобы писать не могла.
– Ох, Алли. Надеюсь, ты не всерьез.
Алли ответила ей спокойным чистым взглядом. Как все дозорные, она уже больше месяца пропускала обеды. Острые скулы выпирали под кожей, четко прорисовывая череп.
Сама Харпер не хотела, чтобы отец Стори, или кто-то еще, беспокоился из-за пропажи. Ведь каждый что-то потерял: дом, родных, надежду. И рядом с такими потерями «Подручная мама» – не бог весть что.
Впрочем, и не такая уж мелочь. Харпер без конца втискивала в портплед новые вещи для ребенка. Там был деревянный меч с веревочной рукояткой – упражняться в фехтовании. Аудиоплеер, на который Харпер записала колыбельные, сказки и несколько стихотворений. Зонтик на случай дождливой погоды и шлепанцы – для солнечной. И главное – там был блокнот, с которого все началось. В нем Харпер хранила факты («твой дедушка – мой папа – работал в НАСА тридцать лет… строил, ей-богу, космические корабли!»), советы («в салат можно класть все: дольки яблока, острый перец, орехи, изюм, курицу – и будет очень вкусно»), признания в любви («я еще не говорила на этой странице, так что повторяю: я люблю тебя») и множество заглавных букв и восклицательных знаков («Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!»).
И другие вносили посильный вклад. Алли Стори отдала пластиковую маску Железного Человека – если во время выполнения секретной миссии мальчику понадобится маскировка. Рене Гилмонтон позаимствовала из лагерной библиотеки восемнадцать небольших книжек, по одной на каждый год жизни сына Харпер, начиная с «Колес на автобусе» и заканчивая томиком «О мышах и людях». Дон Льюистон преподнес корабль в бутылке. Кэрол Стори предложила Харпер стереоскоп «Вью-мастер» с набором изображений исторических мест, которых уже не осталось. Эйфелева башня превратилась в черную иглу, пронзающую дымное небо. Главный бульвар Лас-Вегаса, Стрип, стал обугленной пустыней. Но на картинках «Вью-мастера» неоновые огни и бьющие фонтаны будут сверкать вечно.
Когда последние опоздавшие вошли в церковь, отец Стори поднялся за кафедру, достал мыслительный камешек изо рта и сказал:
– Ну вот. Я подумал, что изменю сегодня ночью привычный порядок и поговорю с вами до того, как мы начнем петь и присоединимся к Свету. Прежде всего должен извиниться. Хоть я и обожаю слушать собственные речи, все же песни – моя любимая часть ночи. Думаю, и ваша тоже. Иногда мне кажется, что если полмира в огне и кругом смерть и боль, грешно петь и чувствовать радость. Но потом рассуждаю так: ведь еще до драконьей чешуи жизнь большинства людей была несправедливой, жестокой, полной потерь, горя и разбитых надежд. Многие жили – и сейчас живут – слишком недолго. Многие прожили отведенные им дни голодные и босые, спасаясь то от войны, то от голода, то от чумы, то от потопа. Но все равно нужно петь. Даже ребенок, не евший несколько дней, прекращает плакать и начинает оглядываться, если слышит веселое пение. Вы поете – и словно предлагаете воду жаждущему. Это добро. Оно заставляет вас сиять. О вашем неравнодушии говорят ваши песни и то, как вы светитесь друг для друга. Другие люди могут упасть и сгореть – они падают и горят. Каждый видел, как это происходит. Но здесь никто не горит. Мы
– Аминь, – пробормотал кто-то.
– …а эгоизм страшен, как керосин. Когда вы уступаете продрогшему человеку половину одеяла, вам обоим становится теплее и вы уже не одиноки. Вы отдаете больному свое лекарство, и его радость становится лекарством для вас. Человек более мудрый, чем я, однажды сказал, что ад – это другие. А я скажу, что вы в аду, если не хотите делиться с нуждающимся человеком, если для вас невыносима мысль, что вам меньше достанется. Так вы отдаете свою душу. Не заботиться друг о друге – все равно что шагать по углям, когда спичка вот-вот чиркнет. По крайней мере, так полагаю я. А вы?
– И я, – сказал Бен Патчетт, сидевший справа от Харпер. И другие его поддержали. И сама Харпер тоже.
Сидя на скамье, она ощущала любовь – такую же, как к Джейкобу в лучшие их дни… или сильнее. Не к одному мужчине, не к одной женщине – ко всем верующим в церкви. Ко всем, с кем она ходила в Свет. В последние недели ей порой казалось, что больше всего это похоже на самую первую влюбленность.
Джейкоб уверял ее, что все проявления альтруизма – тайный эгоизм, что люди делают что-то ради лишь для того, чтобы потешить себя. И он был прав, хотя и сам не понимал, в чем именно. Он считал, что альтруизм, от которого на душе становится хорошо, ничего не стоит и что это вовсе не альтруизм; он не догадывался, что это нормально – получать удовольствие от того, что несешь другим радость. Когда делишься своей радостью, она возвращается сторицей. Умножается, как хлеба и рыбы. Это умножение, возможно, и есть одно из чудес, которые никогда не опровергнет наука. Последнее из чудес, оставшихся у религии. Жить с другими – значит жить полной жизнью; а жить самому по себе – все равно что умереть. Сахар слаще, если делишься им с кем-то.
Харпер никогда не считала себя религиозной, но в церкви лагеря Уиндем пришла к выводу, что религиозны все. Если ты можешь петь, то можешь верить и спастись.
Религиозны все – кроме, наверное, Пожарного. Он смотрел на отца Стори с холодным отчуждением, пуская колечки дыма. Он не курил сигарету. Он пускал колечки горлом – густой дым поднимался волнистыми кругами. Пожарный заметил взгляд Харпер и улыбнулся. Показушник.
Отец Стори снял очки, протер их о свитер и снова надел.
