– Он выживет?
Птицеловка пожала плечами.
Я попытался представить Эппириса без аптеки, а Козиму и девочек – без него. Труда не составило. Я отогнал картины.
– Как получилось, что Никко подобрался так близко?
– Что? – не поняла Птицеловка.
– Как вышло, что Никко беспрепятственно вошел ко мне? – повысил я голос. – Где вы шлялись, черт вас возьми?
– Даже не думай, – оледенела Птицеловка. – Даже не смей! Вчера ты еще работал на Никко! Если бы я знала, что он задумал, я бы сама замочила гада! Но он был твой босс, у меня не было повода его тормозить! Мы не знали, что там творится, пока они не вышли с окровавленными руками…
– И вы позволили им уйти?
– Сука, он был твой пахан! – крикнула она. – Может быть – только может быть! – я бы вмешалась, если бы знала, что ты работаешь не на него и не тронешь меня, если ему перережут глотку. Но я не знала и не полезла.
– Значит, вы просто стояли и смотрели, как Никко…
– Заткнись, Дрот! Тебя не было дома. Я охраняю тебя, а не каждого, кто входит и выходит с парадного входа!
Я открыл было рот, потом захлопнул. Какой смысл вымещать на ней злость? Это я пообещал, а не Птицеловка, что с Эппирисом, Козимой и девочками ничего не случится. И вот после всех посулов, предосторожностей и похвальбы я так и не оградил их от Круга. Я не смог защитить их от Никко.
Но я разберусь. Не знаю как, но я заставлю этого урода заплатить. Месть не поможет Эппирису и не утешит Козиму, но мы с Никко знали, что это такое. Он пришел ко мне, потому что решил, будто я его предал, а я приду к нему не ради себя, а за то, что он обидел людей, находившихся под моей опекой. Это было уличное правосудие, простая арифметика, понятная любому Кенту, и дело должно быть сделано. Никко перешел черту, унизив и оскорбив меня. Честь требовала разобраться с ним лично, иначе позор.
Я зашагал вперед. Тишина, стоявшая на боковой улочке, вдруг стала мне в тягость. Я нуждался в толпе.
– За Эппирисом и его семьей присматривают? – спросил я.
Выследить их, чтобы досадить мне сильнее, было вполне в духе Никко.
– Плут отирается поблизости, – ответила Птицеловка.
– Пошли еще троих, – приказал я, свернув на Развал – главную улицу в кордоне Ржавых Вод.
Мы вышли на нее возле центральной площади. Вокруг были люди, повозки, лавки, и мне вдруг полегчало.
– Ты тоже туда отправляйся, – добавил я. – Я хочу, чтобы их охраняли на совесть.
– Ты останешься без прикрытия, – заметила Птицеловка, прильнувшая, чтобы нас не разнесло толпой.
– Я справлюсь.
– Да, я видела, как ты справляешься.
– Кентам, которые желают меня прикончить, впору в очередь становиться, – возразил я. – Лучше мне быть одному, чем с целой свитой… Святые Ангелы!
– Что? – вскинулась Птицеловка и мигом схватилась за нож.
Я не ответил. Я стоял посреди улицы и напряженно смотрел, игнорируя людской поток, с проклятиями разбивавшийся о меня. Секундой раньше в толпе образовался зазор и мелькнуло лицо. Я стоял и ждал.
Зазор возник снова. Да. Ошибки не было.
Я бросился в людскую кашу.
– Дрот? – позвала Птицеловка скорее с досадой, чем озабоченно.
Я не обернулся. Моим вниманием завладел высокий худой человек, который только что поднялся из деревянного кресла уличной цирюльницы и вытирал с лица мыльную пену.
– Балдезар, – прошептал я себе, подкрепляя надежду именем. – Ангелы, пусть ему хватит тупости остаться на виду!
Словно в ответ на мою молитву, человек повернулся. В руке блеснула монета – он расплачивался с женщиной, которая его брила. Да, это был Фальшак.
– Спасибо, – прошептал я.
Я ускорил шаг, нащупывая кинжал, пока проталкивался. Сзади звала Птицеловка. Она прилично отстала.
Не так уж и сильно, как выяснилось. Птицеловка окликнула меня в третий раз, и Балдезар повернул голову в нашу сторону. Я метнулся за тележку, но не успел. Глаза Балдезара расширились, и он припустил по улице.
Идиот! Я бросился следом. Я был идиотом потому, что не сигналил Птицеловке молчать; он тоже был идиотом, раз побежал от цирюльницы. Кенты не отличаются щепетильностью и с удовольствием мочат друг друга повсюду, но только не у цирюльниц. Перемирие между Кругом и Сестринством Цирюльниц неукоснительно соблюдалось уже сто восемьдесят лет – еще с Семи Месяцев Бритвы после смерти Исидора, и я не нарушил бы его из-за Балдезара, как бы
