экзаменам. Чеккина, которой необходимо было заниматься вокалом и играть на музыкальных инструментах, с раннего утра до самого закрытия общежития пропадала на факультете Искусства, репетируя. Она даже пообедать и поужинать частенько забывала, так что я подкармливала ее принесенными из столовой булочками и бутербродами. Я пропускать трапезы просто не могла: то ли на нервной почве, то ли из-за напряженной умственной работы все время хотелось есть. Даже не так: жрать! Сколько бы ни съела, все казалось мало. Никогда раньше такого не было, даже в самую жаркую страдную пору. Утешалась тем, что после сессии это пройдет.
Дома в ночь на санник мы с Дорой гадали на суженого, кладя под подушку ветку яблони. Хотела и в этом году не нарушать традиции, да рука не поднялась обломить обсыпанную волшебными цветами веточку. Постояла, вдыхая нежный аромат, да и ушла не солоно хлебавши. Может, оно и к лучшему: в прошлый раз, когда я хотела выслушать суженого, попала в лечебницу с отшибленной памятью, а сейчас память мне нужна вся, без остатка.
После ужина, прихватив кулек с выпечкой, заторопилась в общежитие тренироваться наносить грим. В дверях меня перехватила мамаша Гурдан:
— Пляши, красавица! Тебе посылочку передали!
— Ох, может, в другой раз спляшу, верита?
— Нет уж, давай сейчас! Ты в последние дни ровно муха полусонная, так хоть взбодришься!
Передав кулек на руки кастелянше, я изобразила несколько движений перепляса, стараясь не сильно топать.
— Плохо танцевала, без души, — вынесла вердикт женщина. — Но, так уж и быть, посылку отдам.
С этими словами она вернула мне кулек и вытащила из своей комнаты небольшой сверток в форме книги, в красивой бумаге и перевязанный ленточкой.
— Так тут моего имени нет, — растерянно сообщила я, оглядывая полученное.
— А она на словах сказала, что для тебя. Мазилка тут прибегала, светленькая такая, я имени ее все упомнить не могу…
— Мазилка? — переспросила я.
— Ну, которая все кистями по дерюжке мажет, как это прозывается-то… Слово такое поганое…
— А, художница, наверное? Брианда, да?
— Она! Передала, вот. Говорит, для памяти полезно!
— Спасибо, верита Гурдан! Извините, я пойду, мне еще заниматься нужно.
— Иди, иди! Пусть Великая Веритассия будет к тебе благосклонна! Ты девчонка хорошая, авось богиня не оставит милостью.
В свертке оказалась коробка конфет, я видела такие в кондитерской — дорогое удовольствие. Даже стало неловко принимать подарок, я ведь так и не приходила больше позировать, хотя обещала. Мне просто было неудобно встречаться с Бриандой после того, что увидела в лечебнице. Девушка очень хорошо чувствовала настроение собеседника и не успокоилась бы, пока не докопалась до причин моей зажатости. А что я ей могу сказать? Во-первых, это не мое дело, чем художница занимается, а во-вторых, имею ли я право попрекать кого-либо после того, как сама не пойми чем занималась с чужим женихом, а потом еще и соблазняла Семена… Кто знает, что там произошло у Брианды с веритом Кальдероном… Нет, нет, нельзя сейчас об этом думать, нужно сосредоточиться на занятиях!
С сомнением подняла крышку коробки: в аккуратных маленьких гнездышках были разложены хорошенькие бело-коричневые конфетки. Ну, раз для памяти, надо попробовать, а девушку потом поблагодарю и обязательно еще постою на помосте, чтобы она могла закончить картину.
Вкус у лакомства был чудесный: словно бы молоко смешали со свежим липовым медом, а потом еще натолкли в смесь сочных ягодок… Эх, эти бы конфеты откусывать по чуть-чуть, лежа на прогретом солнцем лужке и прислушиваясь к стрекотанию кузнечиков… М-м-м… Сама не заметила, как слопала три штуки. С сожалением отложила подарок: надо будет вечером Франческу угостить, ей тоже крепкая память не помешает.
Достала из шкафа ларчик, в котором хранила косметику. У меня пока ее было не так много, как у Чеккины, но самые необходимые вещи уже успела приобрести. Разложила запасы перед зеркалом и уже хотела усесться на стул, как вдруг в голове все закружилось. Я судорожно вцепилась в край стола, стараясь не упасть, но мир все скорее вращался перед глазами. Последнее, что запомнила, проваливаясь во тьму: нестерпимое жжение в груди и яркие лучи света, вдруг пробившиеся прямо через платье.
В себя пришла от того, что все внутри завязывалось узлом. Ломило кости, сводило живот, по лицу ручейками катился пот, выедая глаза. Где-то чуть ниже ребер словно трепыхалась небольшая птичка. Дышать было почти невозможно. Раздавались на редкость мерзкие звуки. Чуть позже пришло осознание, что я стою на четвереньках над здоровенной шайкой, в которую меня просто выворачивает. Нет, не стою, кто-то держит меня за плечи и талию, у меня так дрожат руки и ноги, что сама бы я, наверное, повалилась.
Как только рвотные позывы прекратились, я обессиленно рухнула на колени, пытаясь рассмотреть что-нибудь через пелену щиплющихся капель. Меня била крупная дрожь, зубы меленько клацали. Кто-то заботливо утер мне лицо влажной тряпицей, и я наконец-то поняла, что рядом со мной верит Грэгори.
— Ма-м-моч-ч-ки, — с трудом пробормотала я, стараясь не сломать зубы, — стыд-дно к-как!
— Чего же тут стыдного, деточка, я столько больных за свою жизнь видел, ты не представляешь, — ласково приговаривал заведующий, протягивая
