Шеф осторожно, будто лаская, провел ладонью мне по щеке. Я сглотнула.
— Перфектно. Мы где?
— Если я все сделал правильно, а вы весите меньше четырех пудов вместе со своим самописцем, то в приказе, — и открыл дверь, оказавшуюся дверью приказной кладовой, в которой я накануне этот самый самописец добывала.
Дальше он уже внимания на меня не обращал, вихрем понесшись по коридору, я побежала следом. «Это если он не в полной силе такие чудеса устраивать может, что же будет, когда вся сила к нему вернется?» — подумала я с завистью. Обычно-то я своей магической несостоятельностью не особо была озабочена, но сейчас мне тоже захотелось уметь вот так, в один момент, перенестись в совсем другое место. А там в себя прийти, подумать маленько. Ведь то, что я почувствовала сегодня к непосредственному начальству, меня тревожило. А еще тревожило, что смерть оказалась так близка. Чужая смерть Анны Штольц, которая раньше для меня была плоской и далекой, оставаясь на глянцевом оттиске фотографической карточки или в скупых строчках некролога или копий приказного допросного листа, сейчас, когда я побывала в доме Анны, почему-то стала касаться меня лично. Никто не должен так умирать, как умерла молодая красавица, несчастная, запутавшаяся в жизни и в себе…
Уж не знаю, какая беда грозила Мамаеву, из-за чего он шефа по личному оберегу призвал, но был наш Эльдар Давидович жив и здоров, насколько я смогла судить после беглого осмотра. Находился он там, где мы его и оставили, — в кабинете Крестовского, только теперь был не в одиночестве. За столом шефа в его же кресле сидел господин военной наружности — при седоватых длинных бакенбардах и в темно-зеленом полковничьем мундире, а остальные кабинетные кресла, а также подоконник и даже край начальственной столешницы обсели господа разбойного приказа, что явствовало из их форменных одежд, знаками разбойного приказа украшенных. Сидели они, как галки на жердочке, и точно так же с нашим появлением загалдели, впрочем вполголоса, видимо уважая присутствие своего начальства.
— Чему обязан радостию встречи, ваше высокопревосходительство? — вопросил Крестовский.
«Обер-полицмейстер, — решила я, быстро припомнив табель о рангах и полагающееся обращение к каждому чиновничьему классу. — Петухов Андрей Всеволодович».
Не дожидаясь выяснения причины этой самой радости, шеф повернулся ко мне:
— Вернитесь в приемную, Попович. Вы, Ольга Петровна, пожалуйте также.
Тут только я заметила Лялю, вжавшуюся в стену неподалеку от двери и практически слившуюся с желтыми кабинетными шпалерами.
Я восприняла приказание шефа как попрание женских прав и свобод в одном отдельно взятом приказе, поэтому фыркнула значительно и, пропустив Лялю в дверях, от души этими дверьми хлопнула.
Секретарь опустилась на свое место и зарыдала. Я, лишенная ею же не далее как сегодня утром своего носового платка, налила стакан воды и пододвинула к девушке:
— Успокойся, ну что ты… Сейчас Семен Аристархович с его высокопревосходительством переговорит. И ничего страшного. Что к нам, в первый раз высокое начальство заезжает? Ну, ну…
Ляля водицу заглотнула молниеносно, достала платочек — а у нее, оказывается и свой наличествует, — глазки васильковые промокнула и проговорила, глубоко вздохнув:
— Они говорят… и-ик!.. — Видно, от глубины вздоха, что-то в ее организме нарушилось, поэтому далее свою речь она перемежала пронзительной икотой. — Они говорят, что мы мыше-ей не ло-овим. Потому что убийства происходят, а Крестовский ни ухом, ни рылом! И-ик!
Я поняла, что услышанную в кабинете беседу она мне передает дословно.
— А Эльдар говорит, за какой такой надобностью… А его высокородие — вас-то, Мамаев, я в казенный дом первым поволоку! А Эльдар — какие ваши доказательства? А Петухов — под пытками у меня запоешь, мальчишка, щенок! Шпицрутенов… и-ик!
Я взяла Лялю за плечи, приблизила свое лицо к ее мордашке и, когда убедилась, что девушка смотрит на меня со вниманием, рявкнула:
— Икотка, икотка, выйди за воротка! Кого встретишь, тому в рот, вот и весь приворот!
— Знаешь, Попович, — сказала Ольга Петровна сухо и зло, — если бы я не была уверена, что в чародействе ты ноль без палочки, решила бы, что у тебя тот самый заворот случился.
— А вот зря ты, Ольга Петровна, народною мудростию пренебрегаешь. Народ берендийский, он… велик! — Я пошевелила в воздухе растопыренной пятерней, демонстрируя все величие берендийского народа. — К тому же сработало, икота твоя прошла. Так что там с убийствами? Договаривай.
Глаза у Ляли были уже сухие и какие-то отчаянные.
— Отволокут нашего Эльдарушку нонче в казенный дом, и даже Крестовский в том помешать разбойному приказу не сможет.
— Почему?
— Потому что убили вчера шансонетку заезжую в том самом Швейном переулке. Венера, проездом из Парижа…
— На улице прямо порешили?
— В будуаре личном. — Ляля уже сама налила себе воды, но теперь отпила с осторожностью, маленьким глотком. — Там у них представление о двух актах было. Она первый-то ногами отмахала, потом на антракт к себе пошла… Ну и не вернулась больше. Служители в будуар ринулись, а ее нет. Заменили
