статистками, как-то доиграли. А утром ее прибиральшики нашли, под диваном. А разбойные при обыске письма обнаружили, целый архив, любился господин Мамаев с этой Венерою и страстную переписку вел.
— Погоди, погоди! А способ убийства?
— Идентичный! — Ляля легла грудью на стол и спрятала от меня лицо. — От пола до диванного дна — полтора вершка, а она плоская совсем была, пустая, потому сразу и не увидали.
Я прошлась по приемной, скрестив руки на груди. Меня это успокаивало. Как же так? Первое убийство — ну хорошо, условно первое, мы пока те останки в церкви в расчет брать не будем — с иным результатом закончилось. Убиенную отравили, но не осушили. Значит… Получается, паучина в силу вошел, и теперь быстрее может свои черные дела творить? Или и это еще не предел?
Я взглянула на Лялю. Она просто расслабленно оплыла на стуле, пялилась в одну точку застывшим взглядом и что-то бормотала под нос, — может, подколдовывала, чтоб опять не расплакаться.
А там, внутри — я перевела взгляд на дверь кабинета, — полицейское дознание, а я — здесь, за нервической барышней наблюдаю. А что еще делать? Ну, можно, например, на бумагу перенести то, что я на допросе Жихарева в самописец набивала. А самописец где? Правильно, в кабинете остался, к стеночке прислоненный. А дело-то срочное! Если меня кто спросит, я так честно и объясню.
И, оставив Лялю в страданиях, я приоткрыла дверь. На меня внимания никто не обратил. Шеф, видимо, в неравной борьбе отвоевавший свое законное место, сидел теперь за письменным столом, обер-полицмейстер — чуть сбоку, диспозиция остальных присутствующих не поменялась. Я юркнула ужом, сокрушаясь, что платье на мне не желтое и со шпалерами слиться никакой возможности нет, и бочком подскочила к подоконнику. Разбойный чиновник без слов подвинулся, уступая мне место, и я устроилась рядом, еще и шторкой прикрывшись. Перфектно!
На столе шефа, за границами поля зрения которого я сейчас сидела, лежал ворох фотографических карточек, схема, составленная от руки, показания приказного самописца. И я, по своей старой привычке, взглянула туда. В нашем сыскарском деле главное — в чужие бумаги заглядывать, ибо в свои всегда успеешь. Я же и у лавочников узнала больше не из пояснений доброжелательных, а через такие вот зырканья. Это же просто удивительно, сколько таким образом почерпнуть можно!
А ведь мы с Крестовским, наверное, видели его, то есть убийцу. Он же наверняка в той плотной толпе у кафешантана тоже прохаживался, начала представления ждал. А потом в антракте зашел в будуар, и…
— Накуролесили вы, господа чардеи! — Петухов достал из кармана серебряную табакерку, угостился табачком, чихнул громогласно.
На шефа смотреть было страшно. Он был не просто зол или боевит. Под внешним холодом скрывалось отчаяние, но заметить его могла, наверное, только я. И то лишь потому, что светлый лик своего начальства изучаю всегда и во всех подробностях. А ведь ему придется сказать господину обер- полицмейстеру, что Эльдар был в том Швейном переулке примерно в то же время. Иначе в укрывательстве обвинят и большие проблемы по службе ему обеспечат. Но пока не говорит, пока держится, атаки Петухова отбивая как бы нехотя. А тот прижимает — и свидетели у него есть, и заключение чардейской коллегии о мамаевских способностях к колдовству, и письма к Венере, Мамаевым же подписанные. А Венеру, оказывается, Бричкина звали, Настасья Степановна, и не из каких парижей она к нам не приезжала, а прибыла прямиком из Крыжопля — тоже дорога немалая, — где последние полгода в кафешантане городском выступала с теми же афишами.
Сосед мой по подоконнику тоже слушал со всем вниманием и время от времени поглядывал на меня, видимо, желая реакцию проследить. Поэтому я охала бесшумно, глаза закатывала и кивала, чтоб сделать ему приятное. Ведь человек мне место подле себя уступил, так что ответную любезность оказать мне было несложно.
Вот так и вертелась из стороны в сторону — на соседа взгляну, на стол начальства, на Мамаева, который вообще как будто и неживой вовсе, только глаза сверкают в окошко, выходящее на каретный двор. Лошадки, запряженные в коляски, терпеливо ждали своих господ. Одна, с головой, украшенной затейливым плюмажиком, перебирала копытцами.
Что-то меня встревожило, но я быстро отвлеклась на дела более насущные.
Эльдара заберут. К гадалке не ходи! Ну и заберут. Дальше что? Мы-то знаем, что он ни в чем, кроме излишнего женолюбия, не виноват. За это вроде в Берендийской империи еще не наказывают? А «мы», которые знают, — это кто? Я закусила нижнюю губу, точно как делает наш лев в минуты задумчивости. А получается, что «мы» — это только ты, Попович. И только ты Эльдару Давидовичу можешь алиби предоставить. Потому что не с Крестовским он чуть не до полуночи чаевничал, а с тобой. Стоп. Считай, Геля. Представление началось в десять, за два часа до полуночи. Мамаев объявился в переулке минуты через три. Моцион совершал? Возможно. С Венерой встречался? Тоже исключить не берусь. Только он ее не убил, потому что Венера до антракта на сцене была. А в антракте… Ну сколько там представление длится? Ну, пусть час. В одиннадцать Мамаев был с тобой и тетей Лушей. Подведение часов на нужное время и прочие преступные хитрости исключаются, поскольку и ты, и тетя Луша на часы смотрели, каждая на свои. Та-ак… Ушел он от меня без четверти двенадцать, и…
В кабинете появился Зорин, сопровождаемый Ольгой Петровной. Чародей был уставшим, видимо, в заброшенной церкви немало колдовать пришлось, и встревоженным. Его оберег, нательный крестик, сейчас был поверх одежды. Видимо, не только Крестовскому Мамаев мольбу о помощи послал. Иван забасил с порога:
