– Мне это не интересно.
– Понимаю. Спешите. Сообщника проведать? Убедиться, что не наговорил отец Сергий лишнего?
– Что?
– Не наговорил, – поспешил успокоить Натан Степаныч. – Но это пока лишь уверен в своей безопасности. Ему-то в отличие от вас бежать некуда…
– Что вы несете?
– Я не несу, как вы изволили выразиться. Я рассказываю о некоторых своих наблюдениях. Ну и о выводах тоже. Вам первому, к слову, и рассказываю. Так вот, отец Сергий – личность ничтожная, пустая и трусоватая. Зря вы с ним связались. Это он в разговорах смелый, а как дело следствия коснется, тут-то пустая его натура и выползет… вот увидите, надо чуть надавить…
– Я вас не понимаю.
Поджатые губы. И взгляд недобрый, нервный, полыхнул и погас.
…Главное, чтобы телеграммка, которую Натан Степаныч еще накануне с мальчишкой на станцию послал, дошла вовремя. И чтобы начальство к просьбе отнеслось с пониманием. И чтобы успел Гришка добраться… и верно, следовало бы погодить, но чуял Натан Степаныч – не осталось у него времени.
Ныли кости. Близилась гроза. А на грозу темные делишки всяк удобней вершить…
– А что ж тут понимать? – притворно удивился Натан Степаныч. – Скажите, чья была идея-то? Ваша? Или он сам таким затейником оказался? К слову, кто первый чистосердечное признание напишет, тому, стало быть, и вера будет. А с нею и судебное снисхождение.
– Что вы себе позволяете?
Петр вцепился в стек, того и гляди, забывшись, полоснет по лицу, злость вымещая.
– Правду. Я вот понять не мог, какая вам-то выгода князя убивать. Оно и верно, вы старого кобеля привели в ярость… как? Ну тут вы сами скажете, чего собакам дают, чтоб дрались люто, до смерти. А ваш братец спускался на кухню за маслом, потом ступеньки мыл. Его видели.
– И обвинят в пристрастии к чистоте? Та старуха сама сверзлась.
– Сама. Неудачно вышло. Вы надеялись, что князь свалится, готовились, а тут старуха… князь же неглупым человеком был…
– Чего вы хотите?
– А разве не понятно? – делано удивился Натан Степаныч. – Хочу я с вами тремя договориться. Скажем, устроит меня рублей этак пятьсот…
– Что?
– Другой кто взял бы дороже, – счел нужным предупредить Натан Степаныч, улыбаясь той своею улыбкой, которую милейшая Алевтина Михайловна именовала мерзейшей. – Скажем, тысячу, но я подумал, откуда у вас тысяча?
– Вы меня… шантажируете?
– Не только вас, заметьте. Но вы можете, конечно, сказать, что я все сочинил, и что от сочинений этих вам лично никакого вреда не будет, что я могу их на бумаге изложить, присовокупивши показания свидетелей, отправить начальству своему, пускай уж оно решает, что с вами делать.
Тихо стало. Голуби воркуют, лошадка в деннике топчется, высовывает морду и тянется к Натану Степанычу, выпрашивая уже не столько хлеб, сколько ласку.
– И быть может, вы окажетесь правы, и нашел я не так уж и много, и начальство, оценив все, решит делу хода не давать, скажет, что нет у меня доказательств веских вашей вины… однако, может статься, все сложится иначе. Ведь мой-то начальник с покойным князем некогда приятельствовал, и весьма высоко его ценил…
Натан Степаныч замолчал, позволяя додумать остальное.
Петр не спешил заговаривать. Он стоял, похлопывая стеком по голенищу сапога, хмурился, глядел исподлобья, с презрением, с ненавистью…
– Пятьсот рублей, значит?
– Именно, дорогой… именно…
…Павел отыскался на заднем дворе, он сидел в старом кресле, наблюдая за курами. Он был пьян и неряшлив, в расстегнутой рубашке, босой, с запыленными ногами.
– А… з-заступничек! – Павел взмахнул бутылкой, в которой оставалось едва ли на треть мутного, весьма характерного вида напитка. – С- снизошли до простых смертных.
– Доброго вам дня.
