– Жуть какая, – поежилась Иллария. – Сказочная!
И чего больше было в ее восклицании – ужаса или восхищения, Иван не понял.
Жуть.
Некогда лес тянулся, сродняясь с иными лесами, перерождаясь из мрачного ельника в светлый праздничный березняк, в осинник с серебряными монетками-листьями, полный зыбких теней… в осиннике зрели красноголовики, и Иван каждую осень выбирался на тихую охоту.
Душой отдыхал.
И считал летящую паутину по детской давней привычке, если на юг, то к добру.
Ему вдруг захотелось показать этой потерянной женщине, которая живет, на одном упрямстве живет, тот осинник. Со времен Иванова детства осины поднялись из моховых подушек, проросли литыми светлыми колоннами до самого неба. Но по-прежнему живут на корнях красноголовики в нарядных грибных шапках, с тугими, темнеющими на срезе ножками. И поднимаются цитадели муравьиных куч. Раскрывает жесткие листья багульник. И на краю, на старом болоте, где еще встречаются ужи, гадюки и огромные кусты голубики, вьется красная клюква.
– Ягоды любишь?
Машина выползла на улицу.
Заборы. Дома… и снова заборы. Старые – прогнившие, порой обвалившиеся. И в провалы лезут любопытные полудикие куры тетки Тони. Они у нее здоровые, голенастые и бойкие на диво. Старый же петух с выбитым глазом зорко стережет гарем, не подпустит к курам ни мелкого бродячего пса, охочего до этакой добычи, ни кота, ни даже лиса… а лисы порой забредали.
– Люблю, – Иллария погладила тощий живот. – Ягоды мне можно… а у тебя какие есть?
– Всякие.
Его дом встречал хозяина запертыми ставнями, которые разбухли от частых дождей. Краска облезла. И во дворе поднялась лебеда едва ли не по пояс, заглушая молодую яблоневую поросль. Косить придется. Иван косить умел, еще от деда Назара научился, когда жив был раздражительный старик, бобылем всю жизнь проживший.
– Ворота открыть? – спросила Лара, когда машина остановилась, и не дожидаясь ответа, выбралась. Она потянулась, подпрыгнула, разминая затекшие ноги. А ведь ехали недолго…
…и худая, болезненно худая.
Язва? И язва тоже. Нервы – ее болезнь, страх, который никуда не ушел, пусть бы этой женщине и удалось изгнать его. Она борется, выматывая себя, тратит остатки сил на войну и скоро падет в бою с собой же.
Не сейчас.
Иллария не без труда сдвинула с места широкие лопасти ворот и рукой махнула, мол, свободен проезд. Машина вползала, сминая колесами одичалые травы. И через открытое окно доносился медвяный аромат цветов. Нет, их Иван никогда не сеял и с огородом не возился, потому как знал – не сумеет вырываться из города часто. А значит, зарастут грядки бурьяном и осотом, полынью. Двор-то проще… в палисаднике поднимались кусты шиповника, еще бабкой посаженные. И упрямые рыже-черные рудбекии, над которыми гудели пчелы. Малина разрослась, выпустила осторожные плети за забор, проверяя, есть ли там жизнь.
Иллария не утерпев сняла крупную ягоду, сунула в рот и зажмурилась:
– Сладко!
– Там еще кусты смородины есть и крыжовник, – Иван возился с дверным замком, поставленным за исключительную надежность, но как выяснилось, к ней прилагался дурной характер. – И вишня, думаю, должна поспеть. А вот яблоки – только через месяц.
– Вишня… яблоки… рай земной.
А Машка называла это место сельскохозяйственным адом, не понимая упрямой Ивановой к нему привязанности. Приезжала и выходила из машины хмурая. В дом шла с оскорбленным видом, чтобы сесть у окошка с книгой или вот с ноутом… она принципиально отказывалась помогать с уборкой.
Или с прополкой.
…Она ведь не рабыня. Она отдыхать приехала.
– Дом надо проветрить, – сказала Иллария, переступив порог. – Ты давненько сюда не наведывался.
Это точно, еще с зимы. Зимой в доме иначе, холодно, но холод этот заставляет жаться к печке, и полы, деревянные паркетные с подогревом, не спасают. Иван облачается в свитер с орнаментом, и в старые вельветовые брюки, вытертые на коленях.
Разжигает камин.
И берет в руки газету… он сам себе видится помещиком на отдыхе, осталось только собаку завести, но у Машки на шерсть аллергия.
– Давай ты ставни снимай, – Иллария бросила сумку на пол и достала тапочки, – а я окна открою. И покажи, где у тебя тряпки…
– Убирать собралась?
– Полагаешь, не стоит? – она провела сложенными щепотью пальцами по полке. – Извини, Иван, но в таком бардаке существовать – преступление.
