плечи белые накидывали, сетуя о горестях народа. А нету горестей, вон, живут люди, богато живут…
Высадили Натана Степаныча на широкой улице и еще подсказали, где нужный дом искать. Остановиться-то на постой у вдовы-солдатки, которой никакая копеечка не лишняя. Да и то, семейство у нее небольшое, сама и сын-малолетка, гостям рада будет.
Жила хозяйка, женщина неопределенного возраста, в небольшой избенке за покосившимся забором. И гостя встретила ласково, улыбка ненадолго озарила морщинистое с белыми, заплаканными глазами, лицо ее.
– О князьях? – она вопросам не удивлялась, как и тому, что Натан Степаныч объявился в деревеньке. – Да что говорить-то… люди всякого, но…
– Не верите?
Она накрыла стол белой скатертью, видать, праздничной, извлеченной из старого сундука. И сынишка, малец лет шести, преисполненный осознанием собственной важности, расставлял глиняные тарелки, спешил помогать.
– Не знаю, – честно ответила вдова. – Люди-то говорить любят… сегодня об одном, завтра – о другом… порой им больше заняться нечем, кроме как говорить.
И губы поджала. Небось, и ей самой доставалось немало от людских пересудов, оттого и к слухам она относилась скептически.
– Вы ешьте, ешьте, – она выставила на доску закопченный чугунок, над которым поднимался пар.
Желтоватую, рассыпчатую картошку выкладывала по тарелкам. К картошке были и соленые огурчики, и грузди, и яишня с яркими желтками.
– Алексей Васильевич, – сама вдова присела за стол и погладила встрепанные волосы мальчишки, – был добрым человеком. Помогал он нам крепко. И не один год. Я его в тот день видела.
– Перед смертью?
На этакую удачу Натан Степаныч и рассчитывать не мог. Вдова же кивнула и, поправив черный платок, съехавший ей на самые глаза, сказала:
– Он нам деньги принес… прежде-то, еще при моей матушке, помню, батюшка деньгами оделял, справедливым был, только стареньким… он еще всегда с карамельками появлялся, для детишек, – она улыбнулась, разом похорошев.
А ведь нестарая еще женщина, быть может, моложе разлюбезной Алевтины Михайловны, но земля тянет из людей соки, и эту высушила до поры до времени.
– А нынешний священник… другой?
Вопросы Натан Степаныч задавал осторожно. Он вообще обладал удивительным умением, который сам полагал даром свыше, а люди, с кем случалось служить, естественным итогом жизненного опыта. Умение это позволяло ему спрашивать мало, и люди сами принимались говорить.
– Отец Сергий? Не мое это дело, но он… – вдовица поморщилась. – Только и умеет, что пугать людей. Все больше о грехах говорит, об искуплении, о муках адских… дети вот плачут. И за все денег требует. Прежде-то, что имел, тем и поклонился, и батюшке, и Господу, а тут… нет у тебя, чем заплатить, то и не покрестят, не отпоют. Нехорошо это.
И вправду нехорошо.
Натан Степаныч кивнул, поддевая вилкой скользкую шляпку гриба. Грузди были посолены со всем умением и получились крепкими, хрустящими.
– И чтобы сам кому помогал, об этом не слышно. А вот князь – дело иное… конечно, сейчас-то его чурались, но… я-то в эти россказни не верила. Хорошим он человеком был. Внимательным. И заглядывал сам… про нас и говорить начали, да смолкли, сообразили, верно, где князь, а где я, – фыркнула женщина, порозовев. А ведь нравился ей покойный князь, и пусть разумела она, что не ее полета птица, но все случалось помечтать о тихом таком недоступном счастье. И теперь сама этих мечтаний стыдится. – Он всегда-то выспрашивал, как мое здоровье, как Ванечкино, не надо ли чего… в позапрошлом годе людей прислал, чтобы крышу поправили. Или вот коровенку дал, когда наша-то от старости издохла… хорошая коровенка, маленькая, а справная… у старосты и то такой нету.
Гордилась она и вниманием, которое уделял ей князь, и коровой этой. И пожалуй, о смерти горевала искренне. Теперь-то ей сложней придется.
– А княжну видели?
– Елизавету, что ли? – вдовица нахмурилась, поджала губы, верно, раздумывая, стоит ли говорить, а если стоит, то что именно и как. – Видела…
– Что о ней скажете?
Не нравится ей княжна, ох не нравится. Что это? Женская обыкновенная зависть? Ревность к чужой жизни? Или же нечто более
