имеется…
И вновь пряник сует.
Хабаром, стало быть.
— Что за дело?
Марьяна Ивановна за стол преподавательский присела, рученькою щеку подперла, глаза смежила. Целительницы — лекция у нас ныне общая, хотя ж нам этая наука с первого по третье надобна, — сидять тихенько, что мыши под веником. Оно и верно, дремлет человек, стало быть, притомился.
Пущай.
А про ковыли кому надобно, тот в книге прочтет. Про ковыли книги не секретные, в открытом, стало быть, доступе.
Нашие головами крутят.
Кирей сел бочком и будто бы руки свои разглядывает, камешек самоцветный величинею с яйцо перепелиное в пальцах катает, а сам нет-нет да на Велимиру поглядывает.
И знает она.
С того взгляду розовеет легонько. А сама-то на Кирея не глядит. От так не глядит, от совсем не глядит, как сие девкам, у кого на сердце неспокойно, свойственно.
Елисей на столе разлегся, руки перекрестил, на них голову положил и спит. Только ухо не по-человечьи подергивается. Во сне, стало быть. Ерема на брата уставился, губами шевелит… чего? Не расслышать.
Ильюшка пишет и так споро, будто на ухо диктует кто.
Лойко откинулся, с девками перемигивается… глянул на Марьяну Ивановну и перелез через стол. К целительницам, стало быть, поближе.
От же ж!
Я ему пальцем погрозила, мол, шалить будешь, Станьке все поведаю! Он голову покаянно склонил, но от девок не ушел. Прибился к Добронраве, чегой-то шепчет, а та знай головушкой кивает, этак снисходительно. И на меня глазами то и дело зыркает…
— Зо-о-сь. — Еська за рукав дернул.
— Чего?
— Дело, говорю, к тебе имеется. Важное.
— Это я уже уразумела. Чего надобно? — А пряник-то отламываю и ем. Солодкий! И вкус-то предивный, сладость сладостею, а будто бы и кислинка имеется, и даже горечь. Эх, еще б чаю, который на веточках вишневых вареный. От их краснота хорошая прибывает. И листу брусничного.
И вареньица.
Перинки…
Головою покачала, этак вовсе б на печь взобраться, сховаться под тулуп и лежать, бока вылеживать до самое старости. Что за мысли-то такие.
А Еська ерзает, но говорить не говорит. Вздохнул. Присел еще ближей — этак он мне на колени взопрется — и молвил страшенным шепотом:
— Я в твоем доме жену свою поселил. Добре?
— Чего?
У меня ажно пряник из руки выпал, недоеденный. Упал бы, но Еська на лету подхватил, протянул:
— На от, не теряй. И лицо попроще сделай.
— Это как?
Лицо у меня одно. Какое Божиня дала, такое и есть.
— Расслабься. Мы внимание привлекаем… и чего тут такого? Я ведь человек живой… так?
Я кивнула.
И на всяк случай пальцем тыкнула. А то мало ли… может, и живой.
— Прекрати. — Еська от моего тычку в бок согнулся. — Ребра сломаешь… ну а раз живой, отчего б мне и не жениться?
Ох, чуется, не все так просто с тою женитьбою. Когда ж успел только?
— Еська!
Я под столом кулак показала. И он вздохнул, опустились плечи.
— Видишь ли, Зослава… мы много чего не знаем, а незнание в нашем случае — это скорая гибель. Мне же жить охота. Вот и пошел я к одному человеку, который на многое способен. Думал, золота ему хватит. А он мне условие поставил.
— Жениться?
Еська кивнул.
— И ты женился?
— Уж лучше женатому и живому, чем холостому да в могиле, — сказал он, и мнилося, от чистого сердца. — Так что… я братьям пока ничего не
