— Жаль… — Щучка мазнула рукой по красной щеке. — Я тогда еще подумала, что лучше б он меня раньше… вместе с мамкой зашиб… чуть бы помучилась, и все… а он пришел… на третий день… я думала, не пойдет, и не просила никого, чтоб весточку отправляли. Зачем? А пришел. Сам. И копал. Матюгался… он-то редко… он раньше, сказывал, при боярском сынке одном приятелем состоял. Чтоб было с кем игры играть. Учили… только тот горячкою помер, а его… его продать решили. Матери напоминал о… не суть… он не сказывал, как к ворам попал. Да и про это… он меня выкапывал сам. И все ругался, ругался. Говорил, что, мол, в жизни, пока она есть, многое поправить можно… и если б я сбегла… или, коль сбечь не выходит, потерпела чутка, он бы все поместье за мою обиду сжег бы, а того ублюдка заставил бы пепел жрать, пока кровяка из горла не хлынет и он этою кровякой не захлебнется.
Я кивнула.
Ох, думается, кто бы ни был батюшкою Щучкиной, зря грозиться не стал бы.
— А я… дура… полезла на рожон… и теперь вот того и гляди окочурюся… выволокли… заместо меня тело прикопали девки одной… и лицо ей попортили… собак пустили, чтоб никто не понял, что это я… по правде ведь, пока не сгниет все, выкапывать неможно. Вот… а он ко мне целителей… меня не били, не ломали, только земля… я спать не могла. Закрою глаза и вижу, что меня копают. И на сей раз с головою… кричу. Он будит, успокаивает. Рассказывать стал про то, как жил дальше… а я ему про Акадэмию. Думала, смеяться станет. Или разгневается… даст оплеуху, а я и помру. Я тогда такая была, что с одной оплеухи и померла бы… а он не смеялся. Говорит, что раньше надо было, не молчать. Он бы мне учителей нанял. А теперь у меня на физии клеймо. И так-то амулет повесить можно, чтоб людей не пугались, но в Акадэмию с амулетом ходу нет. Там его живенько снимут, чтоб не заминал. А без амулету… все клейменые — царевы преступники. И казни повинны. И значит, никто меня не примет. Так-то…
Я роту раскрыла.
И закрыла.
Ладне, меня приняли, но так я ж не преступница. Арей рабом был? Его укрыли. И он как-то так хитро вышло, что не преступник. А вот Щучка — дело иное, тонкое.
Но мыслится, Еська разберется.
— Я потом очухалась… и все как прежде стало… и опять замуж. — Щучка горестно вздохнула. — Но этот… он мне пряника купил. Представляешь?
— Звать-то тебя как?
— Шамульена, — сказала Щучка и пояснила: — Мамка у меня из полонянок была. Из дальних степей.
ГЛАВА 17
Об думах тяжких
— Вот и чего мне с нею делать-то?
Еська сидел на ступеньках, ноги вытянул, локти отставил, чтоб, значится, ступенька в спину не впивалася. Разлегся, почитай, что судак на подносе. И котка наша, приблудная, к нему подобралася, ластится, мурлычет и спину гнет дугою.
— А чего ты хочешь?
Я подала Еське кружку с квасом.
— Ничего не хочу. — Он принял. — Хочу… чтоб мы разошлись хочу. У нее своя дорога, у меня своя… только я вроде как обещался заботиться. Отпусти ее сейчас, пропадет ведь?
Я кивнула.
Пропадет.
И в городе, и в селе. От бывают такие люди, которым нигде места нету, будто бы и родиться им не надо было. Нет, может, Щучка, которая и не Щучка вовсе, а Шамульена, не из таких, и блажится мне, что нету у нее своего пути.
Хорошо бы.
— Пусть пока у меня живет, со Станькою… а как бабка вернуться захочет… амулета у нее ведь хорошая?
— Хорошая, — кивнул Еська.
— От и скажем… а что-нибудь да придумаем.
Мысля о том, что бабке врать придется, была дюже неприятственна. До сего дня я, может, чего и прималчивала, когда сказать не могла, но чтоб врать, так того не было. А ведь не примолчишь. И правду не скажешь. Озлится.
Или расстроится.
Или кричать станет, ругаться, и добре б на меня…
