Бабка глаза закатила.
Цитроны, значит…
— Не люблю, — говорю, — царевича. Не мил он мне!
— А как не мил, когда ты его не видела? — Бабка за рукав вновь ухватила и заговорила скоренько: — Арей твой? Так его вот-вот оженят. Любит он там тебя аль нет, ныне уже не важно. Поперек царского слова пойти — это без головы остаться. Нужен он будет тебе безголовый? Нет, пущай уж себе… пожелай, чтоб счастливый был… а Кирей в степи воротиться. И с кем останешься? Небось туточки про тебя все знают, что сговорена была с одним, а другому улыбалася…
А глазоньки бабкины блестят.
Забирать ее надобно.
И в Барсуки, к тетке Алевтине. Та-то приглядит… а там, в Барсуках, глядишь, и отойдет блажь. В Барсуках вон и воздух свежий, и бояр немашечки. Там бабка и без царского звания человек уважаемый.
— …и кому ты после этого потребная будешь? Скажут, мол, сама виноватая. А то и дегтем ворота помажут.
— Чьи? Акадэмии?
…горько, а ведь правду бабка сказывает. Кирею я невестою, сие распоследняя ворона ведает, а меж тем и Арея привечала…
Была годочков этак пять тому в Конюхах девка одна, Горомысловна, раскрасавица, каковых поискать. И горделивая с того прямо-таки до дури. К ней и посватался сперва сынок мельника, старшенький. Горомысловна от него колечко приняла, рассудивши, что лучшего жениха не сыщет. Будет на мельнице хозяйкою, заживет красиво и богато.
А кто ж знал, что на ярмароке она купцу одному глянется?
До того, что и он Горомыслу сватов зашлет. Тому бы честь честью ответить, что сговорена девка, что уже и сундук свадебный полон, а рубаха ее дошита не только узором девичьим, но и дареным жемчугом. Горомысловна им на все Конюхи хвастала, дескать, всем бисер женихи подносят, а ей, что княгине, жемчуга… но смолчал батька.
И Горомысловна не стала перечить.
Живо смекнула, что купчиха — это поболе мельничихи будет. Возомнила, как заживет она да в городе, в доме каменном, где и рук своих белых марать не придется, потому как всю работу черную холопы делают. Спорола она жемчуг дареный, возвернула, дескать, так и этак, да минула любовь девичья. Не взыщи. Мнится мне, будь дело в любови одной, мельников сын простил бы. А так… смекнул он, что дело не в любови, Горомысловна же ж по селу в дареном платке прошлася, да в чоботах новых, да рассказывать стала, как заживет в городе…
Нашлося кому донесть о тех разговорах.
Вот и вышло, что как поехал жених за невестою, то и встретили его ворота, дегтем мазаные, да чучело соломенное, в перьях валянное, в рубахе невестиной шитой… что уж там было, не ведаю. Мыслю, когда б был купец тот порядочным человеком, разобрался б, что есть навет, а что — правда. Но этот, сказывали, просто поезд свадебный повернул.
Тут-то Горомысловна к первому жениху кинулася в слезах, мол, обманули ее, приневолил батюшка, велел дар возвернуть и принять нелюбого… да поздно.
Не поверил мельников сын.
И осталася она ни с чем.
Не, после-то замуж выдали, куда-то далече, за вдового и детного, которому не до переборов. И нашие все-то сходилися, что еще повезло, что хоть кто-то да взял. А выходит, я, нынешним часом, мало лучше тое Горомысловны?
А ну как и вправду велит царица Арею свадьбу сыграть.
Откажется?
Он способный и на такое… и разом головы лишится. Согласится? Клятва не позволит, сил лишит. Уйдет, как прежде думал? И меня с собою покличе? А я? Пойду ли? Куда? Да и не беда, куда б ни пошел, я б следом, да только… как оставить бабку? А Станьку? Вдруг да гнев царский на их головы безвинные падет?
И без гнева как жить они станут?
Бабка-то с сердцем, а Станька — сиротинка горькая. Не управятся с хозяйствием… и ладно бы так, но еще ж слово есть данное, монетка заговоренная… и не вольна, выходит, я над своею судьбинушкой?
Впору всплакнуть, да мнится, слезы — пустое.
Не помогут.
— А станешь царицею, никто не посмеет слова дурного молвить? — Бабка решила, что коль молчу я, стало быть, слухаю.
Одумываюся.
Оценяю перспективу, как сие Люциана Береславовна сказыват.
