— От представь, оне тебя говорят чегось, а ты их на плаху…
И зажмурилася.
Плаху представляе?
И кого б она на этую плаху спровадила? Того ль, кто глянул криво? Иль посмеялся над ее боярством нонешним? Не удивлюся, коль окажется, что у ней цельный свиток с именами да обидами учиненными имеется.
Ох, горе мое горькое…
— Я от подумала, — рукав я аккуратненько у бабки забрала, — что тебе в Барсуки возвернуться надобно.
— Чегось?
Она насупилася.
— В Барсуки, — говорю. — Возвернуться.
— Зачем?
— За хозяйством приглядывать кому надобно…
— Приглядять, — отмахнулась бабка.
— А Пеструха?
— Чего ей станется? А если и станется, то невелика беда. — Бабка уже и позабыла, как по Пеструхе нашей горевала. Что переменилось? Милей по душе те коровы, что Лойко пригнал? Аль вовсе не дело царское теще со скотиной возюкаться?
— И тетка Алевтина…
Бабка насупилась больше прежнего.
— Проклятая, — процедила сквозь зубы. — И сила ейная проклятая, и сама… она, стало быть, тебя к вольнодумствию подстрекала? Так и знала, от черной знахарки не жди добра…
— Хватит! — От тут мое терпение и лопнуло, что пузырь мыльный. — Марьяна Ивановна сказывала, что тебе для здоровья воздух чистый надобно. От в Барсуках такого — хоть задышися. И бояр нету, и царевичей…
Глаза бабкины слезьми налилися.
— Не любишь ты меня, Зославушка, гонишь… на старость одинокую обрекаешь… а разве ж многого прошу я? Уголку любому в доме твоем радая буду, горбушечки черствой, кваску… а то и водицею перебьюся…
Плакать бабка умела, завсегда с душою к этому делу подходила. И ныне, хоть ведала я, что слезы ейные — скоморошество чистое, а все одно совестно сделалось.
Только…
Оставить ее? С блажью, с душою покореженною? Как бы не вышло б хужей…
— …заминать не стану… а что говорю, так то единственно от любови к тебе, Зославушка… — Бабка испустила тяжкий вздох. — Одна ты у меня, кровиночка, на белом свете осталася. А глазки не видят… ноги не ходят… от помру, схорони меня, Зославушка…
— Схороню, — буркнула я.
Бабка насупилася, небось думала, что стану отговаривать от помирательства. Поднялась из перин и переспросила:
— А где схоронишь?
— В Барсуках.
— Не хочу в Барсуках.
— Отчего ж? Погост наш тихий, приличественный…
…правда, ни батьковой, ни материной могилы немашечки там, как и дедовой. Да что могилы, мы-то посадили с бабкою что ясени, что березку белую, и ходим к ним, и на день Памятный приносим каравай свежий да молоко. Но душу не обманешь.
Пустые дерева.
— Не хочу, — капризно повторила бабка. — Тут хорони…
— Хорошо. — Спорить еще про похороны, до которых, я надеялась, не один год еще жизни, сил не оставалось.
— И чтоб приличественно! — Бабка скоренько села, куда подевалася былая немощь. — Рубаху вздень красную… и летник тот, парчовый…
— Вздену.
— Нет, парчовый не надобно. Лучше тоже красный. Или ярко будет? Что люди скажут?
— А тебе дело будет, чего люди скажут?
Да только слова мои — что горох о стену, от бабкиного разума отскоквают. Она с этакого резону — ну вот вправду, неужто есть мертвым дело, чего об них живые говорят? — отмахнулася.
— Тогда рубаху желтую… или белую? Шелковую, чтоб с шитьем… и летник тоже белый, с жемчугами… и бусы те, которые Кирей принес… хоть и
