Ванну подпирали мраморные львиные лапы. Трубы и кран зияли сухими отверстиями, бочки рассохлись, словно вода в них высохла много лет назад. В ванне лежала какая-то темная фигура. Неужели подвел меня к ванне и крепко вцепился в мою руку.
– Нгуся, – твердо сказал он.
Я осторожно заглянула в ванну. То, что я поначалу приняла за фигуру, при первом близком взгляде показалось мне черной жидкостью, а когда рассмотрела получше, то поняла, что это проем. Словно в пространстве проделали кривую дыру, сквозь которую можно пройти. Поначалу мне пригрезилось, что у меня кружится голова, но потом я поняла, что проем и в самом деле шевелился. Он был живым, словно неведомое чудовище, и даже я – самый нечувствительный скрапбукер в мире – ощутила, как искажается поток, словно на экране телевизора идут помехи. Глухие удары и зловоние доносились именно оттуда. Я вгляделась в темноту. Внутри черной дыры едва различимо блестели зеркала. В одном из них отразилась знакомая фигура: широкой души и тела человек, черная борода и неизменный белый платок в руке – неужели Паваротти? Не умер, ушел сюда, в Меркабур? Я слышала, что люди, которые боятся смерти, особенно тяжелобольные, иногда просто уходят на Тот Свет. Всегда завидовала тем, кто успел побывать на живом концерте маэстро. «Синьор Паваротти», – обратился к нему чей-то знакомый голос. Кристофоро Коломбо, это же Людка, моя одногруппница! Вот уж не думала, что она тоже скрапбукер, да еще умудрилась отыскать в Меркабуре величайшего певца всех времен и народов и моего кумира! Я подняла ногу и решительно собралась залезть в ванну, но Неужели обхватил меня обеими руками и не давал сдвинуться с места.
– Пусти, дурак! – Я принялась отбиваться.
Силуэт Паваротти мелькнул последний раз и пропал. Из черной дыры теперь раздавались другие голоса, женские, но незнакомые. Я напрягла весь свой слух, но ничего не могла разобрать. Тогда я перевесилась через край ванны и хотела было сунуть в дыру голову, но мой придурок-хранитель схватил меня за волосы. Дио мио, это ж больно! У меня чуть искры из глаз не посыпались. Я дернулась изо всех сил, уловила привычное головокружение и выпала из открытки, успев в последний момент расслышать короткий разговор:
– Софья?
– Софья…
– Идем?
– Идем…
Или один голос был всего лишь эхом? Мне все же показалось, что тембр у них был разный.
Я тут же записала услышанные слова карандашом прямо на странице альбома. Когда успеваешь поймать что-то на границе между мирами, оно может слишком быстро ускользнуть из памяти.
Я положила карандаш, протерла глаза, перечитала написанное – и только тут до меня дошло. Они взялись за Софью! Паваротти мигом вылетел из головы. В конце концов, мне, наверное, просто показалось. Это же Тот Свет, там легко принять желаемое за действительное. Меня другое волновало – как же теперь Софья?! Я не отличаюсь особой сентиментальностью, но при мысли о том, что до нее доберутся серые халаты, у меня противно заныло в груди. Я сама от себя такого не ожидала. Аллегра же сделала вид, что заснула. Она всегда молчит, когда дело касается Софьи.
Говорят, что первое впечатление раз и навсегда определяет отношение к человеку. С Софьей у меня все было наоборот. Поначалу я ее терпеть не могла. Да что уж там скрывать – тихо ненавидела. А если совсем честно – ненавидела от души. Так уж вышло, что я ее считала причиной внушительной горы моих неприятностей. И еще ревновала со страшной силой к Магрину. Нет, я никогда не была влюблена в этого напыщенного лупоглазого субъекта, но мне было до зарезу нужно заполучить у него контракт, который он собирался отдать Софье. То бишь я ее считала своей конкуренткой. Впрочем, как оказалось позже, совершенно напрасно. Тем более что ни одна из нас так и не подписала контракт.
Я отлично помню тот момент, когда впервые взглянула на нее с иной стороны, и свое удивление: такие, как она, не живут в нашем мире. Хрустальный бокал не может долго оставаться целым в заводской столовой. Я увидела ее сквозь поток – легкую, тонкую, хрупкую – и тогда мне захотелось заключить ее в прочный ящик из пуленепробиваемого стекла и никому не отдавать.
Моим собственным неровным почерком на странице альбома были записаны два слова: «Софья? Идем!» Это означало только одно – мне нужно немедленно браться за дело. Нет времени на передышку, нужно во что бы то ни стало уберечь Софью. Я могла оставить маму одну – мама сильная, она опытный скрапбукер, она знает Меркабур гораздо лучше меня, она справится. А Софья… если ради кого-то я и готова рискнуть, то ради нее. Я поймала себя на этой мысли и усмехнулась.
По правде сказать, я ей всегда завидовала. Софья, в отличие от меня, чувствует все, что касается Меркабура, так, словно у нее в груди встроен локатор. Вполне возможно, что так оно и есть. Попробуйте забраться на сцену и исполнить танец маленьких лебедей вместе с балеринами Большого театра. Наверняка почувствуете себя неуклюжим увальнем, которому в детстве слон все ноги оттоптал. Вот так и я рядом с Софьей: только поражаюсь каждый раз – как много информации она может черпать из крохотного кусочка ткани или пуговицы, какие оттенки потока способна уловить, как она в один момент, интуитивно, делает то, на что у меня уходят часы и недели изучения материалов и кропотливой работы. И каждый раз испытываю крохотный укол зависти – никогда мне не заполучить и десятой доли ее способностей, даже если у меня вырастут еще два уха и два глаза. Иной человек втайне порадовался бы любой неудаче более талантливой коллеги, но моя радость – Аллегра – не способна на такое. Она вообще никогда и ничего не говорит мне про Софью. Кристофоро Коломбо, я готова завидовать еще сто пятьдесят миллионов лет – только бы было кому!
