последний раз? Два года? Три?
Правильно говорят, родные земли дают силы. Родные земли сами способны защищаться, особенно северные – ущельями с непроходимыми тропами и обвалами, реками с чересчур бурными переправами, холмами с дикими белыми кошками, лесостепью с северными волками, и еще – непредсказуемой погодой. На что надеялись все эти таны из центральных и южных земель, поднимаясь по карте вверх? Даже Раггары, которые самонадеянно решили, что если живут в непосредственном соседстве с Яввузами, то все знают о холодах, – и они серьезно надеялись на победу?
Маатхас довольно улыбнулся навстречу ослепляющему солнцу. Когда-то давно, когда он в очередной раз был в фамильном чертоге Яввузов, Сабир – тогда куда моложе нынешнего – отвез его к перевалам Астахирского хребта, в урочище Акдай, где даже в конце марта плевок застывает, не долетая до земли, а температура снежного настила опускается до того, что по нему перестают скользить сани. Северяне верны своим морозам и почтительны к ним, признавая в их силе силу Матери Сумерек и Старой Нанданы. А к тем, кто уважает Мать Сущего, Она благосклонна, и сейчас своей леденящей рукой Праматерь делает половину работы за Маатхаса, Тахбира и Этера Каамала, выдергивая, вымораживая все «сорняки» южных армий.
Сагромах не торопился уходить в шатер. Свежее утро радовало его хрустящими воспоминаниями о единственной поездке в урочище Акдай. Бансабире, которую в ту пору никто и не думал звать Изящной, было всего шесть. Верная тень своего отца, всегда серьезная, бойкая, со звонким голосом, с горящими зелеными глазами на фарфоровом лице – она была с ними в той поездке. Если бы в ту пору кто-нибудь сказал Маатхасу, что в этой девочке для него воплотится Праматерь Богов и людей; что эту девочку он однажды захочет затащить к алтарю храма Двуединства так же сильно, как в кровать; что эта девочка в его мечтах будет рожать ему, Маатхасу, детей… Сагромах прикрыл глаза: да он даже сегодня не может представить, чтобы кто-нибудь ему сказал такое. Чтобы кто-нибудь так глубоко залез в его душу. Впрочем, там, в душе, все равно ни для чего нет места – все занято ею, шестилетней, всегда серьезной девочкой с красивым именем.
Если бы Бану хотя бы намекнула на ответ: мимолетно ответила на его поцелуй тогда в лесу или написала ему хоть раз, сейчас Сагромах был бы куда смелее и нашел бы в себе мужество признаться открыто, честно, как собирался уже много раз. Он не мог никому рассказать, что чувствовал, – не время, не место, некому. Но врать самому себе устал: когда любовь настигает человека в зрелом возрасте, она подобно сосудам пронизывает все тело. И от нее нет спасения и лекарства, кроме взаимности.
Мужчины замка вернулись с охоты. Берад спешился, кинул конюшему поводья и перчатки, наказал слугам тащить худосочного кабана на кухни, распрощался со сподвижниками и направился в покои. Он отсутствовал четыре дня и стосковался по семье. То ли возраст, то ли ощущение того, что у него наконец началась вторая, новая жизнь, делали его не по статусу сентиментальным. По дороге он наткнулся на Гвинет:
– Где герцогиня?
Служанка низко присела:
– Ее светлость только уложила дочь и теперь отдыхает.
Берад хотел было рвануться к ней, но понял, что грязь, кровь и всякие паразиты, которых он наверняка нацеплял тысячи, – не лучшая компания для его дочери. Пока не закопаны кишки животного, угроза заразы сильна. И если, не дай бог, с ребенком что-то случится, Шиада этого ему никогда не простит. Да и сам тоже.
Мужчина кликнул слугу, велел ему готовить ванну. Оруженосец помог снять местами драную одежду и отмыться. Одевшись в чистое подготовленное платье, Берад вскинул брови – не столько из удивления, сколько по привычке.
– Ее светлость знала, что вы возвращаетесь, милорд, – пояснил слуга.
Берад мысленно усмехнулся – он ждал этого объяснения.
В покоях Шиады сидела служанка, качавшая колыбельку с его дочерью почти трех месяцев отроду. Самой Шиады не было.
– Где госпожа? Разве она не спит?
Служанка покачала головой:
– Ее светлость в комнате для молений, господин.
Берад кивнул на дверь, и женщина вышла. Сел рядышком с колыбелью, неотрывно глядя на дочь. Принялся качать, о чем-то размышляя. Вскоре девочка открыла глазки, и Берад увидел в них отражение своих, таких же зеленых. Однажды он спросил Шиаду, останутся ли они такими навсегда. Женщина ответила, что у маленьких детей цвет глаз часто меняется.
Берад взял малышку на руки, поднес к лицу и тихо проговорил:
– Мама ошибается, у тебя глаза навсегда останутся зелеными-зелеными, как молодой весенний луг после дождя. Я знаю.
Он услышал тихий смешок позади себя, обернулся и улыбнулся в ответ. Ну конечно, конечно, это Шиада, кто еще во всем герцогстве, во всем Иландаре, мог так бесшумно ходить и затворять за собой двери? Женщина приблизилась к мужу вплотную, положила голову ему на плечо, глубоко и проникновенно вздохнула. Берад радовался таким моментам с ликованием в сердце, чувствуя, как в душе расцветают все летние цветы, сколь бы коротки ни были мгновения, когда Шиада становилась мягкой.
Женщина подняла голову и, заглянув мужу в глаза, спросила:
– Ты правда любишь ее?
