Тенеграф

– Это бессмысленно, ведь…

– Сам убедись, – сказала она и кинула на стол тяжелую пачку бумаги.

Я узнал его только минуту спустя, и то благодаря не титульной странице, а отпечаткам измазанных в саже пальцев.

Передо мной был манускрипт, который Камина получил от Черного Князя. Тот самый, что чудом удалось спасти из пожара в печатне. Именно из-за этого манускрипта Черный Князь стал жертвой наемных убийц. Мемуары его не должны были увидеть свет.

Я быстро перелистал первые страницы, исписанные мелким паучьим почерком.

– У меня нет целой ночи, – сказал я. – Что мы ищем?

– Страница сто двадцатая. Читай со второго абзаца. Вслух.

Я нашел нужный лист.

…парень был чрезвычайно плох. Я это понял, когда мы, после пятнадцати часов скачки, разбили лагерь под Кирхоффеном, на изгибе маленькой речки, у подножия скалы. Я полагал, что это слишком близко от замка, но выбора у нас не было. Кони почти падали от усталости, а двое раненых – Дорхофф и Жако – едва держались в седлах.

Над нами, над стеною скалы, шумел старый бруншвинский лес, такой черный и густой, какого я никогда раньше не видел. Корни деревьев свисали со скалы, словно пальцы стариков, погребенных совсем неглубоко, а ржавая река пахла лишайником и мхом.

На гору я послал трех стражников, сам же помог дофину сойти с седла, обернул его попоной и усадил на ствол дерева. Когда я присмотрелся к нему поближе, меня поразило, какую малость мы приобрели ценой жизни тридцати лучших людей Вастилии. После многих лет, проведенных в абсолютной тьме и одиночестве, молодой Герменез уже не владел человеческим языком. Бормотал какие-то слова, лишенные смысла. Водил бессмысленно глазами.

Когда мы разбили палатку и занесли его внутрь, он дал знак, что просит прибор для письма. Когда же получил его вместе с листом чистой бумаги, начал что-то записывать. Листок с его записями я сохранил и привожу здесь, поскольку, хоть слова его и не обладают никаким смыслом, в них есть несомненная историческая ценность. Потому что это первые литеры, начертанные будущим королем Серивы после того, как его вырвали из неволи.

Я прочел эти несколько фраз, написанных молодым королем вастилийским алфавитом, однако ничего не понял.

– Ничего странного, что ты не знаешь этих слов, – сказала Легион. – Никогда ранее они не звучали в этой части мира. Происходят они с далекого Юга, из Каракума. Это староибрийский, язык двора Эбеновой Госпожи.

– Что оно означает?

– Ничего важного. Бред, обрывки предложений, фрагменты ежедневных бесед. Важнее то, каким образом они попали в его голову.

– Через соединение с чьими-то воспоминаниями, – догадался я. – Но в замке Вульфенгард не было ни одного ибрийца. Я сомневаюсь, что во всей Бруншвии нашелся бы хоть один.

– Это не мог быть простой ибриец, но только ибрийский тенемастер. Многие из этих слов имеют отношение к работе над укоротами тенепространства. Я думаю, все было иначе. Твой плененный король долгие годы сидел во мраке, погруженный во тьму. Ты ведь знаешь, что в ямах и глубочайших темницах тень – зрелая, густая, а слои светлого мира тонки, словно пергамент. Там, куда никогда не доходит свет, тенепространство смешивается со светлым миром. Именно в таких местах жил Герменез. Друзьями его были лишь крысы, ползавшие по его ногам. И другие существа, приходившие с той стороны. Полагаю, лишившись разума, он говорил сам с собой, во тьму. Кричал в нее слова ярости и отчаяния, носимые глубоко в себе. И однажды тенепространство ответило сладким женским голосом.

– Голосом Эбеновой Госпожи… Ты и впрямь думаешь, будто она сумела его отыскать на другой стороне мира?

– Наверняка. Она ведь глядит в тенепространство, шпионит, строит планы. Герменез, погруженный во мрак и наполовину обезумевший, оставлял на тенепространстве складки, привлекавшие эту ведьму, словно жадную рыбину. Она пообещала ему возвращение к солнцу, к светлому миру. Взамен же потребовала лишь одного. Прочти теперь страницу сто двадцать четвертую.

Я прочел.

В ночь с седьмого на восьмое случилось наихудшее. Мы были уже на границе Альдерланда, оставив погоню далеко позади. В течение двух дней Герменез главным образом ел и спал, потреблял он немного, но явно набирался сил. Поэтому я был поражен, когда Хурго разбудил меня незадолго до полуночи, крича, что парень помирает. Я побежал за ним в палатку Герменеза и обнаружил его горячим, как огонь, с кроваво-красными глазами и щеками, пылающими румянцем. На миг мне показалось, что кожа его сделалась прозрачной – я видел под ней каждую жилку, заглядывал внутрь его тела, различая под покровами кожи легкие изгибы костей.

Зато тень его, в свете единственной лампы, сияла на стене палатки, пылая, словно факел. Рядом с этой светлой тенью увивались тени поменьше и потемнее, пробуждая в людях, вошедших внутрь, суеверный ужас.

Владыка кашлял и хрипел, но самое странное то, что, несмотря на столь необычное состояние, глаза его были совершенно разумны, широко открыты – впервые с тех пор, как мы вытащили его из камеры.