Он напомнил, что я еще не закончил начатое. У меня был контракт, от которого я не освободился. Хольбранвер не исчез. Существует он в некоей странной, измененной форме, пусть я и не знаю, кто он теперь и кому служит. Однако это не имело значения. Ребро Севера, смерть короля – все это были дела сопутствующие, которые лишь отвлекали мое внимание.
Истинное задание, за которое я согласился принять оплату в размере пяти серебряных реалов, выполнено не было. Я должен был найти Хольбранвера и соединить его с Саннэ, если он вообще ее узнает.
Когда стражники ворвались в двери в противоположном конце зала, я уже знал, что делать. Стоя над истекающим кровью телом Герменеза І, короля Серивы, я поклонился, махнув шляпой по полу, и метнул в них корону. Обруч блеснул под темным потолком, словно солнечный диск, а я бросился наутек.
За троном была пара дверей, что вели в противоположные стороны. Я выбрал левую, миновал несколько дневных комнат и ворвался в музыкальный салон, где щерилась на меня китовой усмешкой большая пианола. Стражники не отставали. Весь дворец сверкал от их золотых доспехов. Рядовые слуги, осмелев в присутствии солдат, тоже гнались за мною. Когда я вбегал на обнаруженную сбоку лестницу, какая-то старая служанка с волосами утопленницы вопила, тыча пальцем в мою сторону:
– Убийца короля! Убийца короля бежит!
Я оказался на последнем этаже дворца. Солдаты гнались снизу всеми возможными путями, а я пер через анфиладу комнат, судорожно придумывая план. Тенеукорот? Вряд ли он возможен в месте, бурлящем после падения Ребра. Это рулетка, где шанс выиграть ничтожно мал – нельзя было сказать, куда меня выбросит. Поэтому я бежал дальше, пока не попал на лестницу, ведущую в северную башню.
Стражники окружали меня со всех сторон. Выбора не оставалось. Я направился вверх, на башню.
На площадке между этажами я заметил оконце с толстыми стеклами в свинцовой оплетке. За ними серая острая крыша дворца, тянувшаяся в свете луны, будто свежевспаханное поле. Я выбил окно несколькими ударами, протиснулся наружу и побежал по крыше.
Серива казалась отсюда крохотной. Домики словно шкатулки, люди – словно муравьи. Пиратские корабли, отходившие от берега, нагрузившись скарбом со складов портового квартала, казались детскими игрушками на морщинах волн.
Я несся по серой крыше и уже видел, что в конце ее нет ни стока, ни трубы, по которым я мог бы спуститься вниз. Лишь высокая, мрачная, отвесная стена: каменный клык, нависающий над западной частью Серивы, в нескольких местах отчеркнутый узкими оконцами.
Я бежал к краю, зная, что это тупик. Над ухом свистнули первые пули, а гром выстрелов разнесся далеко над городом.
Когда я приближался к краю, то улыбнулся при мысли, что странным зигзагом судьбы история моя завершится точно так же, как завершилась история Арахона: на краю высокой крыши, с той лишь разницей, что мне придется прыгать добровольно.
И я прыгнул. С разбегу, далеко, раскинув руки, как ныряльщик, что в солнечный день бросается с горячих скал Мон-Альбо в воды залива.
Подо мной распахнулась пропасть, расчерченная линиями вымощенных дорожек. Еще захлопал за спиною плащ, еще успела закружиться моя голова. Серива блеснула пожарами, словно бриллиант в свечных огнях. Миг я пикировал, как ночная птаха, и виден я был со всех концов города.
Потом мир начал очень быстро приближаться.
Эпилог
Он смотрел на полет Ирахона с участившимся пульсом. Как и все свидетели – и те, на крыше, и те, что в саду ниже, и те, что на улицах Серивы, – он затаил дыхание. Однако когда увидал, что в полете, буквально над самой землей, фехтовальщик отворяет укорот на дорожке королевского сада, в тени, отбрасываемой собственным его плащом, а потом ныряет туда всем телом, натянутым, будто струна, почувствовал он огромное облегчение.
Он отступил под темные аркады, окружавшие сады. Радовался, что это конец и что никогда больше не придется ему помогать своей тени.
Он сунул за пояс заряженный пистолет. Не слишком-то любил это оружие. Еще меньше любил стрелять в людей из темноты, внезапно, особенно когда были это люди чести, ветераны солнечной стражи.
Увы, в его состоянии рапира была бессмысленна. Каждое неосторожное движение руки гнало по телу волну боли, собиравшуюся узлами в суставах. Когда-то он был лучшим фехтовальщиком Серивы, а теперь даже ребенок сумел бы выбить оружие у него из рук.
Кости его болели, заново привыкая друг к другу, протягивая взаимно ладони над скрепами переломов. Двигался он криво, хромая на правую ногу. Увидь его нынче кто-нибудь из придворных – сгорбленного, хромого, в дырявом плаще, с заросшим неряшливой щетиной лицом, – решил бы, что это всего лишь бездомный ветеран пробрался в нижние сады, чтобы поспать ночью на траве. Однако в царившей суете на него никто не обратил внимания.
Несмотря на боль мужчина крался, как умелый убийца. Проскользнул рядом с беседкой, прошел у живой изгороди, пока не добрался до стены, отвесно нависавшей над тихим переулком.
Когда он подтянулся, в свете луны стало видно, что он не отбрасывает ни малейшей тени.
Он перелез на другую сторону и соскользнул по откосу, тормозя высокими солдатскими сапогами. Стукнувшись о землю, поморщился от боли. И все равно сразу выпрямился и двинулся дальше, чтобы как можно скорее покинуть Холм. Похлопал себя по карману, в котором, обернутый в тряпицу, лежал тенеграф – единственное оставшееся доказательство того, что убитый в эту ночь правитель Серивы не был тем человеком, каким его считали. Что он вообще не был человеком.
