Стеклянная республика

зеркалократическая привилегия; один из взглядов, определяющих нас, – наш собственный. И все же это только одна из тысяч пар глаз, с которыми мы сталкиваемся в нашей жизни. А для Лица Стеклянной Лотереи этот эффект, это растворение нашей власти решать, кто мы, тысячекратно умножается. – Кейс улыбнулась и покачала головой. – Кто бы, столкнувшись с перспективой выйти перед камерами в Ночь Розыгрыша, не испугался потерять себя во всех этих взглядах, пронизывающих, словно булавка бабочку? Кто бы не испугался, что после этого уже никогда не будет свободным? – Она рассмеялась. Кажется, искренне. – С тех пор, как я занимаю пост, сменилось шесть Лиц Лотереи, и все без исключения были в ужасе перед первой Ночью Розыгрыша. Правда, они демонстрировали тревогу не так драматично, как ты, но все же. Не беспокойся.

Веселье в ее голосе высохло, сжалось, словно лужица на раскаленном асфальте.

– Мы не можем позволить тебе снова убежать, Парва, – сказала она, – так что вот, что я тебе скажу. Я расскажу тебе историю… которую не рассказывала другим, потому что думаю: тебе – больше, чем остальным, – необходимо ее услышать, и потому что… – она заколебалась. – Потому что у нас достаточно общего, чтобы ты поняла.

Карие глаза впились в Кару.

– Это история о маленькой девочке. Назовем ее, – губы сенатора скривились, – Маргарет. Ее воспитывала мать в поместье в Старом Городе, Кайлмор- Клоуз в Ньюэме… возможно, ты помнишь его по доотраженным дням?

Кара покачала головой, хотя неплохо знала то место.

– Ну и ладно, – пожала плечами Кейс. – Мать Маргарет была очень молода. Она была умной, доброй и очень находчивой девушкой. Думаю, она бы тебе понравилась. Когда Маргарет родилась, матери исполнилось всего шестнадцать… она уже носила ее под сердцем, когда приехала в Лондон из Гданьска, хотя еще об этом не знала. Мать Маргарет жила в Старом Городе одна, без родителей, так что забота о маленькой девочке полностью легла на ее плечи. Они выросли вместе, Маргарет и ее мама, и стали друг для друга лучшими подругами. В первый день в школе Маргарет рыдала, когда мама ее оставила, а потом угрюмо сидела в классе, словно в тюремной камере, ненавидя каждую проведенную порознь секунду. Каждый день в течение двух лет она сидела за столом и молилась о том, чтобы стать свободной. Но вот наступил день, – голос сенатора дрогнул не более чем на полутон, – когда за нею пришли, скажем так, сослуживцы ее матери. Раздался стук в дверь, крики и треск дешевой древесины, и неожиданно место, всегда казавшееся таким безопасным, перестало таковым быть. Маргарет исполнилось всего восемь, и сначала она не поняла, о чем кричат вломившиеся на кухню большие люди с ножами. Она, конечно, очень испугалась, но пыталась объяснить им, что произошла ошибка; что ее мама – хороший человек, и ни за что бы не стала их обманывать, как они утверждали. Люди не слушали, а у нее не оказалось власти заставить их слушать. Возможно, Маргарет думала, что мама сама сможет все объяснить.

Но мать Маргарет не сопротивлялась. Она даже не взглянула на ворвавшихся людей, просто посмотрела на Маргарет со слезами на глазах и сказала: «Дорогая, если любишь меня, беги».

И Маргарет побежала. Она бежала и бежала так упорно и быстро, как только могла, чтобы доказать маме, как сильно ее любит. Она металась среди сквернословящих людей, уворачиваясь от огромных рук, тянущихся к ней, выскочила за дверь и, скатившись вниз по лестнице, ринулась в лабиринт городских джунглей. Маргарет не останавливалась, пока не добежала до места, в котором иногда играла – узкого заросшего сорняками пустыря между зданиями, где из окон над головой свешивалось постиранное белье, и кто-то несколько лет назад выбросил старое помутневшее зеркало, прислонив его к стене. Зеркало стояло напротив окна, и в погожие летние деньки Маргарет становилась между ними, пораженная картинками, тянущимися, словно бумажная гирлянда, вырезанная в отражениях по обе стороны. Она встала там и сейчас, плачущая и испуганная, просто надеясь, что что-нибудь произойдет, и… Уверена, ты догадываешься, что произошло.

Кара кивнула, но ничего не сказала.

– Зеркальная сестра Маргарет взяла другое, но похожее имя, и две девочки быстро подружились, объединенные общим опытом и разделенные лишь толщиной зеркальной панели. Даже когда новоиспеченную зеркалократку удочерила богатая новогородская семья, ей хотелось вернуться к тому месту и к той девочке, с которой ее разлучили. Она через годы пронесла верность своей сестре.

Сестры больше никогда не видели матери. Те люди никогда не приходили за Маргарет, разве что в кошмарах; ни Совет, ни полиция тоже не приходили. Никто не велел ей возвращаться в школу; она, наконец, обрела свободу, о которой мечтала в классной комнате, но те последние несколько секунд, проведенных дома, уже показали ей, что свобода – лишь химера.

Она поняла, что стать по-настоящему свободной невозможно, потому что в мире живет слишком много других людей. Людей, которые могут причинить тебе зло… которые могут сбить тебя с намеченного пути. Метафора насчет часового механизма, конечно, клише, – Кейс поморщилась, явно смутившись, – но она появилась не просто так: все мы винтики, и единственный способ контролировать себя – контролировать винтики, которые с тобой соприкасаются, и таким образом контролировать все винтики, которые соприкасаются с ними, и так далее. Истинная свобода зиждется на абсолютном контроле, – констатировала сенатор сей очевидный для нее факт. – Зеркальная сестра Маргарет выросла во влиятельную молодую женщину, знающую, что со временем она станет еще сильнее. Так что, хотя это было рискованно, и новая семья подобного не одобряла, когда ей исполнилось шестнадцать, она в последний раз вернулась на пустырь между домами и заставила обеих девушек, которых увидела в отражении, дать обещание. Она пообещала, что станет свободной, за них обеих. И если для этого потребуется полный контроль, то она не остановится, пока не добьется его. – Кейс пожала плечами, не одобряя