Ратников снова выглянул на улицу… и заметил одинокого всадника, ехавшего куда-то, не торопясь, с самым праздным и скучающим видом. А это было неправильно, шариться тут безо всякого конкретного дела, да еще в такую погодку — с дождем, с ветром, со снежком мокреньким. Хороший хозяин собаку не выгонит! А этот вот черт… Конек — обычный монгольский, приземистый, на плечах — бесформенный малахай, подбитый лисьим мехом, под ним, на поясе — сабля в красных сафьяновых ножнах, на ногах — мягкие сапожки-ичиги. Круглая, отороченная куницей шапка… не из дешевых, но и не из самых дорогих. Шапка, малахай, сабелька… Не «Лексус», но и не старая «Семерка». А, так скажем, какой-нибудь кредитный «Логан». По-местному, значит — не князь, не хан, не боярин — служилый человек при ком-нибудь. Вряд ли сам по себе.
И что тут, спрашивается, этому служилому человеку делать? Да еще так вот, не спеша. А глазами-то, глазами-то — зыркает, поляну сечет. Соглядатай? Тот самый часовой, что, верно, и должны были оставить подлые суки-князья? Хм… что-то не похоже.
Впрочем, а что гадать-то? Взять, да и спросить.
— Эй, эй! Господин-товарищ! Гуляете?
Незнакомец тотчас же оглянулся на крик, мазнул по оконцу взглядом — словно бы чего-то такого и ждал. Узник подпрыгнул, помахал рукой — мол, подъехал бы ты, мил человек, поближе, а то, что отсюда орать-то?
Служилый словно бы услыхал Мишины мысли — завернул лошадку и вот уже оказался под самым окном. Ухмыльнулся:
— Чего, добрый человек, голосишь-то?
Черт возьми, русский! Ну здесь то не удивительно. Но — добрый человек?! Ратников явно обрадовался — поистине, хорошо сказано, этак обнадеживающе, что ли.
— Да вишь, какие-то шпыни заперли. Вроде никому ничего не должен.
— А чего ж тогда заперли-то?
— Да так… В чужие разборки встрял.
— В чего встрял? Хотя — твое дело. Поехал я — дела.
— Эй, эй, погоди! — заволновался узник. — Что, прямо так и поедешь? А то поговорили бы.
— Да неудобно тут разговаривать. Холодно, да и вообще — сыро.
— Вот и я про то! — охотно поддакнул Ратников. — Нам с тобой в какую-нибудь корчму хорошо бы.
— Хорошо бы, — всадник согласно кивнул. — Только ты-то вот вроде как заперт.
— Да заперт, — досадно сплюнул Миша. — А ты б, мил человек, аркан к решеточке привязал, да лошадкой и дернул. Мне-то отсюда неудобно выдавить — больно уж высоко, не разбежишься, не прыгнешь — чай, не человек-паук.
— Дернуть, говоришь? — осматриваясь по сторонам, негромко повторил незнакомец. И вдруг улыбнулся. — А что? Пожалуй, дерну. А ну-ка… помоги привязать.
Да-а-а… Одна лошадиная сила — это все же куда больше человечьей! Служилый стегнул конька… не особенно-то тот и напрягся, а вот штукатурка да кирпичики так и треснули, посыпались во все стороны, и вылетевшая со своего места решеточка жалобно хлюпнулась в лужу.
— Ну, вылазь! — обернувшись, расхохотался избавитель. — Да ты в окно-то протиснешься ли?
— Протиснусь, — подтянувшись, Ратников нырнул в оконный проем «рыбкой»… едва не в лужу!
Но в грязи измазался будьте нате, служилый даже испугался:
— Э-э! Кто ж теперь нас в добрую корчму пустит?
— Ничо, тут и недобрых полно, — опасливо оглянувшись, Михаил наконец улыбнулся. — На Зарядье знаю одну. Даже парочку. Там мечеть рядом и Великомученицы Хевронии церковь.
— На Зарядье, говоришь? — избавитель присвистнул. — Это ж черт-те где!
Беглец лишь махнул рукой:
— Да мне, мил человек, все равно, лишь бы отсюда подальше.
— Оно поняа-а-тно!
— Ну, что стоим, кого ждем? Поехали, что ли?
— Ладно, давай. Садись сзади.
На другой конец города, в Зарядье, как его прозвали русские артельщики и купцы, конечно, не поехали — слишком уж далеко, а погода не жаловала — дождь пополам со снегом припустил с новой силой, а окраины замощены не были, приходилось пробираться по глине, по глубоким лужам, так, что терпенья хватило лишь до ближайшей харчевни, впрочем, весьма многолюдной, наверное, ввиду гнусной погоды.
В основном, конечно, посетителями были русские — мастеровые, приказчики, какие-то непонятные личности в длинных темных хламидах — ну и пара скуластых, смердевших с детства не мытым телом, монгольских воинов, упившись, храпели прямо на полу в уголке, на подстеленной сердобольным кабатчиком кошмице. Ничего дурного пьяницам никто не делал, наоборот, поглядывали уважительно и с опаской. А попробовали б иначе!
— Меня Саввой кличут, Савва, Корягин сын.
