— Ночуй. В гостевой зале места много. А слуг твоих я уже велела покормить.
— Вот и славно, ай, славно, гостеприимнейшая госпожа. Давай-ка, выпьем… От так… Хорошо винцо-то, вкусно. Где только берете такое? Из Кафы? Можно и еще выпить… не грех… Госпожа моя! Ты мне ночью-то Анфиску-рабыню пришли… почесать на сон пятки. Пришлешь?
Ничего интересного Ратников больше не услышал, да и гость что-то уж очень быстро захмелел, да так, что вскоре послышался храп.
— Утчигин, Уриу! — громко повала хозяйка. — Тащите гостя в опочивальню. Да… скажите, чтобы Анфиска к нему заглянула… буде проснется если.
Ак-ханум, Ак-ханум… Сама себе госпожа, повелительница рабам да слугам. А времена-то для женщин стоят черные — куда не кинь, что в Европе, что в Азии, что на Руси-матушке. Лет в двенадцать-тринадцать девок (любых — и знатных, и простолюдинок) выдавали замуж (безо всякой, конечно, любви, по родительскому расчету), лет в четырнадцать юная, жена рожала первого ребенка… и потом дальше — по одному почти каждый год, пустыми женщины не ходили, кто бы позволил, да и противозачаточных средств не было. Вот этак к тридцати годам — пятнадцать рожденных детей, из которых семь-восемь умирало во младенчестве, не дожив и до года, да еще пяток — сразу после. Таким образом, до детородного возраста доживало трое — четверо. И опять — в тринадцать лет замуж — и рожать, рожать, рожать…
Такие соломенные вдовушки, как Ак-ханум, — редкое исключение.
— Ты здесь, Мисаиле?
Господи… до боли родной голос!
Поставив кирпич на место, молодой человек рванулся к двери:
— О, моя госпожа!
Ак-ханум явно была под хмельком — раскрасневшаяся, веселая, к тому же еще и пошатывалась, что у монголов зазорным не считалось. Ну, выпила немножко женщина, в луже-то ведь, в грязи, не валяется? А даже и валялась бы… Ну, хорошо человеку — и что? Вина-то совсем не пьют только больные и сволочи.
— М-м-мисаил… — с размаху усевшись на ложе, Ак-ханум поставила на пол принесенный с собою кувшин. — Кружки-то у тебя найдутся?
— Найдутся и кубки! Ты ж сама дарила… забыла уже?
— Дарила… да… У меня тут сегодня гость был… ох и молотило!
— Что-что? — Ратников проворно разлил вино.
— Языком, говорю, молотит, как ботало колокольное. Но послушать интересно. Выпьем! А то свалился гостюшка, захрапел, а я ведь только во вкус вошла.
Выпили… видно было, что госпожу повело, глазки-то заблестели… Миша ничего такого про нее и не думал, только хотел в опочивальню отнести, поднял на руки…
— Н-нет! — хлопнула ресницами Ак-ханум. — Оставь меня здесь… И поцелуй… Крепко-крепко!
Как галантный кавалер, Михаил конечно же исполнил просьбу… А потом — опять же, по велению госпожи, снял с нее пояс… обнажилась грудь, изящная, набухшая, твердая, Ратников впился в нее губами, начал целовать, стаскивая с красавицы дэли… а вот уже поласкал, погладил пупок, спинку… обнял, прижал к себе, уложил на ложе и, покрывая поцелуями гибкое манящее тело, стащил с девушки шальвары…
— Мисаил…
— Да, краса моя?
— Ты потом… утром, гостюшку развлеки, а? А я посплю.
— Спи, спи, ласточка. Слушай, ты, случайно, про ханский караван ничего не слыхала? В Кафу, говорят, скоро отправится. Как раз через ваши места.
— Про караван Алим-бугу спросить надо. Он им и занимается, а я покуда на летние пастбища возвращаться не собираюсь — скучно сейчас там, безрадостно.
— Алим-буга, значит… угу.
Ак-ханум ушла к себе еще до рассвета, превратившись в надменную недоступно-холодную госпожу. Будить ее никому было не велено, и с утра все ходили по дому на цыпочках. А еще слышно было, как в гостевой спальне гулко храпел черниговский князь.
Выйдя на крыльцо, Ратников полюбовался на голубое, звенящее от прозрачности небо, вдохнул полной грудью морозный воздух.
— Осподине…
Поклонясь, окликнул его Федор, младший Анфискин братец. Здоровый — косая сажень в плечах — и, несмотря на молодость, плотник знатный.
— Что хотел, Феденька?
— Мисаиле, что там за хмырь храпит?
— Князь Мисаил Черниговский в гости заехал.
— Что, в самом деле — князь?
