– Все действительно изменилось к лучшему. Никого из моих людей не убили с того дня, как мы освободились.
– Но ты… – Она как будто не могла подобрать нужных слов. – Я думала, ты станешь таким же, как был когда-то. Я помню человека на поле боя… Человека, который сражался…
– Сил, тот человек умер. – Каладин махнул дозорным. Его снова окружили свет и суета; посыльные бегали по делам, паршуны чинили здания, поврежденные бурей. – Пока я был мостовиком, мне приходилось заботиться лишь о своем отряде. Теперь все по-другому. Мне придется стать кем-то другим. Я просто еще не понял кем.
Когда он достиг казармы Четвертого моста, Камень разливал вечернюю похлебку. Гораздо позже обычного, но у многих нынче было странное расписание дежурств. Хотя они могли есть не только похлебку, но все же настаивали, чтобы на ужин готовили именно ее. Капитан с благодарностью принял миску, кивнул Бисигу, который болтал с товарищами о том, как же им не хватает вылазок с мостом. Каладин привил им уважение к мосту – такое же, какое солдат испытывал к своему копью.
Похлебка. Мосты. Они с такой нежностью говорили о вещах, что некогда были символами их рабства. Каладин начал есть, но остановился, заметив бритого и мускулистого новичка, который прислонился к камню возле костра.
– Я тебя знаю? – спросил он.
У незнакомца была смуглая кожа, как у алети, но черты лица совершенно иные. Гердазиец?
– О, это всего лишь Пуньо, – отозвался сидевший неподалеку Лопен. – Он мой кузен.
– У тебя был кузен на мостах? – удивился Каладин.
– Не-а. Он просто услышал, как моя мать сказала, что нам нужны еще стражники, и пришел помочь. Я достал ему форму и все прочее.
Новичок Пуньо улыбнулся и поднял ложку.
– Четвертый мост, – сказал он с отчетливым гердазийским акцентом.
– Ты солдат? – уточнил Каладин.
– Да, – отозвался Пуньо. – Армия светлорда Ройона. Не проблема. Я теперь присягнул Холину вместо него, да. Ради моего кузена. – Он приветливо улыбнулся.
– Нельзя просто так взять и бросить свое войско, – возразил Каладин, потирая лоб. – Это называется «дезертирство».
– Не для нас, – заявил Лопен. – Мы гердазийцы – нас все равно друг от друга никто не отличит…
– Да, – согласился Пуньо. – Я ухожу раз в год, чтобы вернуться домой. Когда возвращаюсь, меня уже не помнят. – Он пожал плечами. – Теперь я пришел сюда.
Каладин вздохнул, но гердазиец выглядел так, словно умел обращаться с копьем, а ему и впрямь требовались люди.
– Ладно. Только притворись, что ты был мостовиком с самого начала, хорошо?
– Четвертый мост! – с воодушевлением отозвался Пуньо.
Каладин прошел мимо него и отыскал свое привычное место у костра, чтобы расслабиться и подумать. Но у него ничего не получилось, потому что кто-то присел рядом. Человек с мраморной кожей и в форме Четвертого моста.
– Шен? – спросил Каладин.
– Сэр.
Паршун пристально вглядывался в него.
– Ты что-то хотел?
– Я действительно из Четвертого моста?
– Ну конечно.
– Где мое копье?
Каладин посмотрел Шену в глаза:
– А как ты думаешь?
– Думаю, я не из Четвертого моста, – сказал паршун, обдумывая каждое слово. – Я раб Четвертого моста.
Его заявление было для Каладина все равно что удар под дых. За все время он не слышал от Шена и десяти слов – и теперь это?!
Слова причиняли боль, как ни крути. Вот перед ним был человек, который, в отличие от остальных, не имел права уйти и отправиться на все четыре стороны. Далинар освободил всех мостовиков, но не паршуна – тому предстояло остаться рабом, куда бы он ни пошел и что бы ни сделал.
Что мог ответить ему Каладин? Вот буря!..
– Я ценю твою помощь во время мародерского дежурства в ущельях. Знаю, тебе временами было трудно смотреть на то, что мы там делали.
Шен сидел на корточках, слушал и ждал. Он уставился на капитана непроницаемыми, совершенно черными глазами.
– Я попросту не в силах вооружить паршуна, – объяснил Каладин. – Светлоглазые и нас-то приняли с трудом. Только подумай, какая буря случится, если я дам копье тебе.
