Мне хочется собрать новые способности в кучу и запихать в унитаз. Затем спустить воду.
Нет, вру… Не хочется ничего.
С Апрашкой случилось странное. Она выросла в размерах, она стала бескрайней пустыней, и я бреду по этой пустыне долгие часы, долгие годы, как евреи брели за Моисеем…
Я равнодушен ко всему. Под ногами валяется мой «чпокер» – равнодушно поднимаю, равнодушно пихаю в кобуру. Неподалеку наверняка валяется «Глок», но я не ищу, мне все равно… А где-то дальше валяется Андрей… пусть валяется.
На Садовой вновь идет бой, и стоило бы этому удивиться: кто и с кем там воюет, Лена прорвалась и ушла… Но я не удивляюсь и не пытаюсь «взглянуть», хотя могу, новые способности пока что при мне.
Потом – спустя еще часы, спустя еще годы моего бесконечного исхода из Апрашки – способности исчезают, как по щелчку тумблера… Становлюсь прежним Питером Пэном, и ни радости, ни грусти этот факт не вызывает.
Негромкий мелодичный звук. Не сразу, но соображаю: спутниковый телефон, как-то уцелевший во всех передрягах… Не вызов, эсэмэс, наверняка предлагают что-то нужное и полезное с огромной скидкой в рамках рекламной акции… Смешно.
«М и А ждут папу. Телефон не выбрасывай», – я читаю эти две строчки раз, другой, третий, десятый… Лихорадочно жму кнопку вызова. Связи нет. Спутники над головой не летают.
Понимаю, что игра не закончена, что многое впереди, что продолжение последует… Понимаю еще: надо найти отца, Жужу, выяснить судьбу «попрыгунчиков»… Надо для начала собрать из аморфной жижи, текущей куда-то по Апрашке, подобие прежнего Питера Пэна.
«Папа!»
Мгновенно включаюсь. Понимаю, что за бой гремит впереди.
Там убивают мою Жужу. Ей больно. Она не звала на помощь до конца. Она привыкла со всем справляться сама, мой маленький и бесстрашный волчонок Зоны. Теперь позвала…
Срываюсь с места, как ракета с пороховым ускорителем.
Застал я лишь самый финал…
Не знаю, действительно ли Жужа защищала Марианну Купер, или же мстила за ее смерть, или же все началось как-то иначе…
Я вижу лишь, как и чем все заканчивается.
Садовой улицы – относительно ровной и чистой (насколько улицы в Зоне вообще могут быть ровными и чистыми) – больше нет.
Пейзаж – как после двенадцатибалльного землетрясения, осложненного ударной волной ядерного взрыва. Четырехэтажные дома по левую руку стали двухэтажными. Двухэтажные, что справа, остались без крыш и чердачных помещений.
Все, чего лишились здания, лежит теперь на проезжей части. Лежит непроходимыми завалами, грудами кирпича, камня, металла и всего прочего, что было в домах. Бойцы-«каракалы» – со всем своим навороченным снаряжением и оружием – тоже там, под завалами. Бабуину не позавидуешь – один фланг его воинства на Садовой вдребезги разнесла Лена, над другим поработала Жужа, и майор-полковник с уцелевшими людьми удерживает лишь центр позиции…
Я не злорадствую над обезьяном… Потому что где-то там, в центре, папа, Натали и сталкер по прозвищу Леденец… Я знаю, что Жужа никогда не ударит по своим, но в такой свистопляске разрушений случиться может всякое…
Вдали, на границе зоны разрушений и относительно чистой улицы, – маленькая фигурка. Руки широко раскинуты, как у статуи, высящейся над Рио-де- Жанейро, словно Жужа любит весь мир и желает его обнять.
А по крышам и верхним этажам – там, впереди – скребут будто два исполинских ножа невидимых бульдозеров, и я тревожусь, потому что мои…
Тревожусь я напрасно.
Маленькая фигурка подламывается в коленях, падает.
«Папа…»
Я мчусь туда, но очень медленно, пробираясь и продираясь сквозь непроходимые завалы.
Целую вечность мчусь.
Жужу больше не слышу.
Три пули прошили ее насквозь. Легли кучно, входные отверстия можно ладонью накрыть. Скупая короткая очередь. Сталкерская.
Потом был еще один выстрел, с близкой дистанции, в голову… Возможно, он и не требовался, одна из первых пуль попала в область сердца… Но кто-то не хотел рисковать.
Глаз у Жужи нет. Вместо глаз зияют провалы, заполненные свежей, не запекшейся кровью. Выглядит это страшно.
Однако гораздо страшнее другое – Жужа еще жива.
Трудно жить с простреленным сердцем… Но она жива.
