что надо. У них были даже документы на русском языке, с печатью НКВД. Увидав эти печати, патруль смылся быстрее, чем их видели.
— Ладно, пошли, — сказал проводник. — Нужно добраться до темноты. Разве что у вас имеются бумаги для Вервольфа с подписью Гитлера. — Он засмеялся из-за собственной шутки. — Или для мародеров, с подписью Робин Гуда.
Двинулись споро. Проводник рассказывал, как немцы приказали им рушить самый высокий костел во Вроцлаве, чтобы построить тот аэродром, по которому они сейчас шагали. Мищук только качал головой. А Васяк заявил:
— Понимаю, что вам было тяжко. Но поверь, там, где были мы, ты не выжил бы и трех недель.
— Да? А ты когда-нибудь жрал только лишь мороженую брюкву?
— А ты пробовал вообще ничего не жрать? Только пить чай из сосновых иголок?
— А нас держали в переполненной школе. Негде было и прилечь.
— А нас — на морозе. Мог ложиться, где хотел, места было до хрена. Вот только мало кто поднимался.
Мищук разнервничался, решил их рассудить — он крикнул:
— Флаги на марш — Вроцлав ведь наш!
Он понятия не имел, что стал предтечей хитовой песенки, которая появится только через несколько десятков лет и будет касаться польской оккупации Ирака и геев[15]. Правда, он и слов таких не знал.
Проводник только головой качал.
— А я хочу назад свое Вильно.
— А я не хочу возвращаться в Красную Армию. Что есть, то есть. Жилье, одежда, иногда — посылки из Америки. Есть что на зуб положить, партия дает. Во Вроцлаве никогда не будет минус сорок. А возвращаться мне некуда. Про наши семьи и дома позаботились украинцы. И очень эффективно.
— Ладно, не станем спорить что у кого и как. — Проводник пошел дальше. А потом вдруг повторил вслед за Мищуком:
— Флаги на марш — Вроцлав ведь наш!.. Да, вы правы.
Не выпуская оружия из рук, на место добрались перед закатом. Увидав их, их огромной двери выбежал какой-то человек, размахивая белым флагом и вопя что-то по-немецки. Мищук перещелкнул шмайсером.
— Что это он? Только сейчас сдается?
— Нет. Он говорит, что мародерам здесь работы нет. Все уже забрали. И чтобы его не обижать. У него ничего нет, — объяснил проводник.
— Он что, нас за мародеров принимает?
— А что, здесь есть кто-то другой?
Васяк решил вмешаться в разговор.
— Мы хотеть… Понимаешь: х-о-т-е-т-ь. Мы хотеть говорить с
Немец явно перепугался.
—
Проводник пытался все объяснить:
— Они из польского гестапо. И немедленно хотят увидать того, кто управляет этим большим домом!
— Из польского НКВД, — решил добить немца Васяк.
— А я — вообще из «ЭмАй-5», — прибавил Мищук, корча грозную мину.
Оба поляка удивленно глянули на него.
— И что это такое — ЭмАй Пять?
— Не знаю. Когда меня прессовали на Лубянке, в Москве, то требовали признаться, будто я агент английской разведки. Когда же я заработал пару хороших компрессов по физиономии, когда яйца опухли, так я и признался, что из «эм ай файф». Они так это называли. — Он гордо выпрямился. — Так что я — британский агент. Это записано в приговоре.
— А какой у тебя был номер?
— Не помню, башка трещала. Но там точно были два нуля. — Мищук громко чихнул, поскольку, по причине отсутствия стены в квартире, он вечно простужался. — У нас в камере был один доктор, что знал английский, так я его спросил, что оно значит, этот «эм ай файф». Так он ответил: «Являюсь ли я пятеркой?» Видите? Даже русские сделали из меня агента «на пять».
— Тоже мне, дело, — сказал Васяк. — Вот я признался, что копал канал под Москвой, чтобы взорвать Кремль! По приговору получил вышку. Но как германцы ударили, а русские получили по заднице, так нас мобилизовали, хотя и только как СОЭ.
— А что такое СОЭ? — заинтересовался проводник, который провел войну на другой стороне фронта.
—
— Ладно, проехали. И пошли, наконец, а то и вправду темнеет.
