— Все это не так просто.
— Все это не так просто, — сказал Мищук. Он снял кожаный ремень и завязал его на перилах балкона Народного Зала. Потом начал править бритву, перемещая ее вперед и назад по ремню. Мыла у него не было, поэтому смочил лицо захваченным у мародером спиртом. После этого он вынул свое французское зеркальце и начал бриться.
— У всех этих людей было что-то общее.
— Ты про духов, — очнулся Кольский над своим пулеметом.
— Нет. Хочу рассудить все это своим простым, крестьянским умом. Каждый сделал то же самое. А то, что мы услышали от мародеров, свидетельствует, что они тоже раньше делали такое же.
Их перебил грохот выбиваемой двери. В средину гигантского зала въехал джип, загруженный солдатами.
— Эй, там! Есть тут кто-нибудь? — крикнул офицер, сидящий рядом с водителем.
— А вы кто такие? — Кольский прильнул к своему РКМ.
— Поручик Исаак Блюмштейн. Управление Безопасности.
— А. Это хорошо. Идите сюда, на балкон.
Солдаты из джипа устроили огневое прикрытие, целясь из своих винтовок. Кольский выглянул из-за мешков с песком.
— Это лишнее, — крикнул он, указывая на труп мародера. — Он уже мертвый.
Действительно, старичок страдал на голову. Видно было невооруженным глазом.
Блюмштейн добрался до них после нескольких минут блужданий по коридорам.
— Что здесь происходит?
— Мародеров схватили.
— И что, бритвой их ликвидируете? — лейтенант глядел широко выпученными тазами.
— Нет, нет. Я только бреюсь, — пояснил Мищук.
— Курва! Меня сюда высылают, чтобы проверить, что стряслось с двумя милиционерами, которые уже два дня не появляются в отделении, а они тут пикничок устраивают! — Он глянул на кучи деликатесов, конфискованных у мародеров. — О! Даже икра имеется!
— Да нет, это птичье дерьмо, — совершенно откровенно сообщил Васяк. — А эти бутылки, пан поручик, какие-то ссаки.
— Божоле 1938 года? — изумился Блюмштейн, поднимая бутылку вина.
— Пить невозможно. Изжога потом страшнючая. Оно как лимонад, только на вкус паршивый.
— А вы что пьете.
— Ну, спиртягу. Тоже у мародеров имелся.
Офицер поправил свой безупречный мундир.
— Вот именно. Так я и подозревал. Нажрались и не появились на разводе.
Мищук не сдавался.
— Пан поручик… Здесь духи имеются.
— Да ну? Действительно?
— Есть!
— Так покажите мне одного.
Мищук с Васяком глянули друг на друга. Кольский даже съежился от страха. Немец, к счастью, ничего не понимал.
— Ну, как хотите. Только нам нужно пойти в Киностудию.
— Хорошо.
— Только я туда с вами не войду.
Мищук спрятал свою бритву и зеркальце.
Пахнущий лавандой офицер вникать не собирался. Он выглядел красавчиком в своем мундире. Как будто бы довоенном. Как будто бы.
— Хорошо. Я пойду сам.
Через час Блюмштейн прибежал в Народный Зал. Он вырвал канистру из своего джипа и облился бензином. Ему пытались помешать, но отскочили, когда он сунул в рот папиросу и вытащил зажигалку. Все бежали быстрее, чем видели.
Когда поручик уже горел, вернулись. Мищук провел подсечку, ударив по ноге Блюмштейна каблуком. На упавшего Васяк накинул свою куртку. Солдаты помогли шинелями. Им удалось сбить огонь. Но они сделали ошибку. Забыли о кобуре. Блюмштейн поднялся, сбросив с себя чужие шинели. Он что-то хрипел, пытаясь сказать, но, видно, легкие были уже обожжены, понять его не могли. Он вытащил «тэтэшку», перезарядил и выстрелил себе в рот.
