— И что?
— Они видят приятного типа, который глядит им прямо в глаза, который обращается к ним бархатным баритоном, который принесет с собой шоколадки и который, что самое главное, выслушает их бредни на тему жизни, которые они обязательно должны высказать.
— Блииин! И ты их пялишь?
В голосе писателя прозвучало изумление:
— Ты чего, с ума сошел?
— Ну, ну, я только спросил.
Славек не знал, как достойно отступить.
— Я не собираюсь притащить домой СПИД или чего-нибудь подобного. В моем теле и так уже более десятка бактериальных культур от разных женщин.
О, петушок запел! Болтун-эротоман!
— Так что ты с ними делаешь?
— С бактериями? Обычно. Спиртец или антибиотики. А можно ничего этого и не принимать.
— Нет. Что ты делаешь с женщинами?
— Развлекаю. Показываю, что этот день вовсе не пропал по причине скучной работы, как и всякий другой. И вот тогда они творят чудеса.
О, выходит, не такой уж и болтун. Сташевский тут же представил себе добрый десяток сексуальных поз, которые можно было бы определить именем «чуда».
— Черт, какие же?
Вот тут, к сожалению, разочарование:
— Они приносят такие материалы, про месторасположение которых знает только начальница. А там истинные копи царя Соломона.
Сташевский переложил трубку в другую руку, потому что от впечатления ухо у него вспотело. Он закурил.
— Ну, и до чего добрался ты?
— Так у тебя ведь все там записано. Разве ты не обратил внимания на то, что в романе все время повторяются одни и те же ситуации? Господи, ну… то ли Грюневальд, то ли Мищук, в различных реалиях, в различные времена — но они все время делают одно и то же.
— А тот современный полицейский офицер?
Тишина. Похоже, что Анджей тоже закурил. Тишина ужасно затягивалась.
— А может это ты? — ответил, наконец, писатель.
Сташевский онемел. Какое-то время он совершенно не знал, что на это ответить.
— Как ты мог меня описать, раз тогда еще меня не знал?
— Каждый писатель конструирует свою собственную фабулу. И ты должен помнить, что я и сам все это пережил. Не погиб я только лишь потому, что на рядом со мной была сильная баба, успевшая отобрать у меня волыну. — После этого он замялся. — И, видишь ли, — продолжил он через минуту. — Я говорю тебе об этом уже в третий раз.
— Ну знаешь. «Добрый день» я могу говорить каждый день раз и по десять.
— Так. Но во всех тех актах было нечто большее, чем «день добрый».
— Что же?
— Ничего. Ситуации повторяются, посему проиграй еще раз хотя бы одну.
— Какую?
— Попробуй прочитать дневник Грюневальда и воспроизвести один его день. С самого начала и до конца. Только помни…
— О чем?
Молчание. Очень длительное. Потом писатель выдавил из себя:
— На конце этой дороги — смерть.
— Ну ты меня и напугал. Я просто в трусы обоссался.
Анджей даже не рассмеялся. Вместо этого он сообщил:
— У нас одинаковый вкус. Твоя нынешняя женщина крупная, сильная и решительная. Так?
— Так.
— Тогда помни, когда придет смерть, пускай женщина будет рядом, и тогда, возможно, останешься в живых. Мне это удалось. Чудом.
Он положил трубку.
Сташевский вытащил очередную сигарету, хотя предыдущая еще горела. Вынул из кармана пижамы радиоприемничек величиной с большой палец на руке, вставил в уши наушники и настроился на станцию, передававшую исключительно музыку.
