двигатель, а остальные вскочили вовнутрь. Автомобиль тронул резко. Грохот мотора оглушал в замкнутом пространстве и, что было самым паршивым, коридор заканчивался.
— Господи Иисусе, там двери! — крикнул Васяк. — Мы же поломаем машину!
— А это что такое? — Борович вел уверенно. — Машина наша? Немецкая же.
— Ага, но ведь двери уже наши, с возвращенных земель.
— К черту! Держись!
Он ударил в деревянные ворота на высокой скорости. Мерседесу ничего не стало. Зато доски от дверей летели, словно гранатные осколки. Их протрясло на нескольких ступеньках, после чего, с визгом шин они развернулись перед зданием, покрытым вьющимся виноградом.
— И как? Здорово было?
— Ну, блин… Ну, курва… — повторял Мищук.
— Матка Боска Ченстоховска… — молился Васяк.
— Э, еще получше увидите, — похвастался Борович и выжал газ до пола. — Иногда перед войной мне приходилось гнаться за преступниками, так что опыт имеется.
Милиционеры его не услышали по причине воя мотора, визга шин и свиста воздуха. Они уже вверили души Богу. Но в адской машине топлива было до черта и больше, и она мчалась со скоростью, сравнимой разве что с самолетом во время пикирования. Борович молниеносно переключал скорости.
— Сориентируй мне карту, — крикнул он Васяку. При этом он подал ему взятый в «бардачке» немецкий план города и компас.
— Чего?
— Ну, сориентируй карту!
— Господи, что мне делать?
— Приставь компас к карте и там, где стрелка больше всего крутится, перекоси карту так, чтобы стрелка показывала вверх. У каждой карты север находится сверху!
— Мамочки мои! Так я во всех этих чарах ни бум-бум.
— Я тоже, — прибавил Мищук. — Знаю только, что в полночь[37] дьявол выходит. Как только луны нет.
— Блин[38], развилка! — Борович притормозил посреди улицы. Никаких других машин в радиусе взгляда не было. Двигатель он не глушил. — Сейчас у меня есть на выбор: Адольф-Гитлер-штрассе или Германн-Геринг-штрассе. Ладно, чего-нибудь придумаю. Самое главное, чтобы не было развалин.
Ехали они с пугающей скоростью. Проехали какой-то лес, в котором немцы когда-то охотились, а сейчас это был парк в центре.
— Может, когда-нибудь здесь будет улица Мицкевича, — похвастался памятью Васяк.
Мищук решил отличиться памятью еще больше. Кое-чего из школы, которую перебили ему нацисты и коммунисты, он помнил.
— А может, тут будет улица Кохановского[39]?
Они гнали как раз по четырехполосному шоссе, которое вскоре будет названо улицей Кохановского.
— Тут уже безопаснее, — сообщил Борович. — За мостами уже польские и советские подразделения. Тут грабежом не занимаются.
— А ведь торговлишка тю-тю, не так ли? — Мищуку пришлось склониться к водителю, чтобы тот его услышал.
— Это точно. А зачем же я тогда этот самогон брал? — Борович зыркнул на запасы, сложенные на заднем сидении. — Не затем же, чтобы нажраться.
Мищук с Васяком не имели ничего против того, чтобы нажраться, но правоту старого полицейского признали.
Самогон — это валюта, и более устойчивая, чем какие-либо банкноты, правда, если не считать долларов.
Первый польский патруль остановил их сразу же за мостами, точнехонько в том самом месте, где через много лет будет обожать таиться дорожная полиция с радаром. Точка для этого была идеальная: съезд с высокого моста, деревья, кусты. Самое подходящее место для засады. Водитель не заметит до последнего момента.
— И на кой черт вам три стэна, шмайсер и ППШ? — заорал солдат в пропотевшем мундире.
— Для собственной защиты, — спокойно ответил Борович.
— А два фауста?
— А… да как-то затесались.
— Мы из Гражданской Милиции! — включился Мищук. Он показал бумажку с печатью НКВД.
Командир патруля тут же опустил свой автомат. Ему никак не хотелось отправиться за полярный круг. Он показал, что можно ехать.
Но, как только они свернули налево, их зацапал советский патруль. Тут было еще проще.
— Сколько? — спросил Борович.
