— Потому что из этих железяк можно палить даже тогда, когда слишком пьян.
— Эй, а ведь тут на борту свастика. — Мищук показал на бронированный бок. — Наши застрелят, и даже имени не спросят.
— Ох вы, сироты, — разозлился Борович. — Это же немецкая машина. Погодите, у водителя была какая-то краска. — Он снова залез в бронетранспортер и начал разбирать ящики возле поста стрелка. Через минуту подал им банку. — Вот. Перекрасьте свастики на, — тут он задумался, — вот, на польские авиационные шахматки. Так будет проще всего.
— А чем?
— Боже! Несчастье! Куском свернутой газеты! Будь харцером[40] и начни уже справляться сам!
Васяк уселся на улице. Он глядел прямо перед собой, на зеленые территории напротив, на дикие поля, которые через несколько десятков лет будут пересечены линиями высокого напряжения, а снизу — превратятся в участки для обработки. А потом здесь выстроят дома, уничтожая все участки.
— Я никогда не был харцером, — печально сказал он. — Сам я из деревни. Очень бедной. На харцерство там ни у кого не было денег. Да и есть тоже было мало чего.
— Ладно. — Борович снова выскочил из машины. Он вытащил из кармана какие-то листовки, свернул их в рулон и попробовал нарисовать польский знак поверх немецкого. — Ладно, повторил он. — Крестьянам не хочется что-то намалевать на дурацкой броне. Так что рисовать будет магистр Ягеллонского Университета[41]! Шедевр такой, так что даже у Матейки[42]штаны от удивления упадут!
К нему сбоку подошел Мищук.
— Перестань.
— А что? Выведешь в поле, поставишь под стенку и расстреляешь?
— Нет. Этим УБ занимается. Только не говори с ним так. Он всю семью из-за украинцев потерял.
— А у меня, как?! Ты видишь здесь мою мать с отцом? Моего деда? — кричал бывший следователь. — Или, может, мою сестру?!
— Перестань.
— Видишь тут моих близких? Или я их всех в карман спрятал, и они там прячутся от вас?
— Завязывай уже.
Борович тоже уселся снаружи.
— Пошли вы все в задницу. — Ему даже курить не хотелось. — Отца, профессора, повели на резню в какой-то лагерь, где он еще пару месяцев страдал.
Мищук присел рядом.
— А моего отца, простого мужика, сначала ударили штыком. Когда же он начал слишком громко хрипеть, задушили палкой, которую прижимали к горлу. Только это и знаю от тех немногих, что сбежали в лес. Про остальных из семьи я уже узнал от русских.
Борович поднялся и схватил импровизированную кисть из свернутых листовок.
— Ладно, не станем торговаться. За работу.
Он начал рисовать на боку польскую авиационную «шахматную доску». Оказалось, что у него и вправду был неплохой талант. Все заняло, самое больше, минуты две. Потом еще нарисовал польского орла на передней броневой плите — естественно, с короной. Тоже вполне ничего. Сбоку пририсовал какие-то фиктивные номера, чтобы сделать все предприятие более достоверным.
— Поехали, — бросил он. — Вы, со стэнами, наверх, я — в кабине.
Борович включил интерком, в котором имелся внешний динамик для десантников. Ему хотелось, чтобы его слышали.
— Внимание. Снова входим в опасные районы. Глядите по сторонам, потому что я изнутри ни черта не вижу.
Они свернули на мост, потом переехали еще один. Двигались по разваленной улице, на которой до сих пор еще тлели дома. Только для транспортера никакие кучи кирпича помехой не были. Перли вперед, словно танки Гудериана. Улица привела их на какую-то площадь с очень красивым сквером. Борович резко затормозил, потому что площадь была буквально забита людьми. Наверное, прибыл поезд из Вильно или Львова. Люди шли медленно, целыми семьями, таща за собой на тележках все свое несчастное имущество. У них были ордера на квартиры, покинутые немцами.
Какой-то старичок воскликнул:
— Иисусе и Святая Мария! Наши вернулись!
— У них стэны! — завопил кто-то еще. — Это польские парашютисты из Англии! Уррааааа!
— Наши! Наши вернулись!
Старичок подошел поближе.
— Может, уже пора палить партийные комитеты?
Борович открыл маленькую дверку и с трудом выкарабкался наружу. Он производил впечатление своей кожаной курткой, белым кашне под ней, очками-консервами и каской.
