— Ну вот, выходит, дядя говорил правду. — Борович потер висок. — А мне казалось, что все это только стариковские фантазии.
— Может, примемся уже за дело? — перебил на сей раз Мищук.
— Секундочку. — Боровичу никак не удавалось чего-то понять. — А это правда, что когда наши пошли в штыки, вы свернули свое левое крыло?
— Это было правое крыло, герр офицер. Вы глядите с иной перспективы. С противоположной.
— Ну да. Вы правы.
Мищук уже не мог сдержаться.
— Может, мы все-таки начнем?
— Да, конечно. — Только Борович не мог еще закончить: — А когда наши вошли в церковь? Что происходило там?
— Бойня, герр офицер. Истинная резня. Мы их, а они нас. Ножи, штыки, винтовочные приклады, кулаки и даже зубы. Один из ваших, раненный, так вообще схватил гранату в зубы и вырвал чеку. А потом обхватил нашего офицера. Оба погибли.
— Погодите, погодите, ведь это интересно. Были ли там вокруг цветы?
— Не знаю. Я не глядел. — Немец ненадолго задумался. — Возможно, и были, только кто обращал на это внимание в бою. Какие-то церковные приношения. Или, скорее, горшки с цветами. Понятия не имею.
— Нет, нет. Я не собираюсь выпытывать вас про цветы, но про того человека, который схватил гранату в зубы и взорвался в объятиях германского офицера.
— Не знаю. Все это я видел краем глаза. После взрыва у всех отняло слух. Ваши стреляли, мы — тоже, в замкнутом помещении. Так никто ничего уже не слышит даже после первого выстрела. Не говоря уже про гранату.
Кугер наклонился на своем стуле.
— Я знаю, к чему он ведет, — сказал он, перебивая Першека. — Взрывающиеся люди!
— Именно это я и имел в виду, — усмехнулся Борович. — У нас с этим тоже проблема.
Кугер наклонился еще сильнее, балансируя на грани падения.
— Что вы хотите узнать?
— Я прочитал все ваши акты. Исключительно скрупулезно составленные. Так что о следствии я знаю все. Но меня интересует кое-что другое.
— Что же?
— Видите ли, в нашем аресте сидит гестаповец, переживший ритуал. Но он не хочет говорить. Все-таки лучше, если переговорит земляк с земляком.
— Я не буду его допрашивать.
— Видите ли, вы — офицер полиции, каким был и я. Давайте поговорим, как коллега с коллегой. Вы не зверствовали по рабочим или концентрационным лагерям. Так что, можем поговорить, как культурные люди.
— Нет!
— Хорошо. — Борович тут же согласился. — Поглядите. Мое предложение таково. — Он открыл ящик стола. — Мое предложение таково… — повторил он. — Банка тушенки, хлеб, бутылка самогона, поскольку сейчас это самая верная валюта, и вот эта бумага.
— Какая бумага? — рот Кугера был переполнен слюной.
— Подтверждающая, что уже сегодня вы можете ехать в Германию. Герр Першек с семьей отвезут вас на вокзал. И сейчас же! На вот этой вот тележке. — Борович говорил медленно, четко и убедительно. — Одна беседа, и вы отправляетесь на вокзал. Одна беседа!
Кугер инстинктивно хотел закрыть лицо руками, но ему это не удалось по причине увечья.
— Нет.
— Видите ли, с этой бумагой можно поступить по-разному, — издевался Борович. — Я могу ее порвать. — Он надорвал листок где-то на сантиметр. — Могу отрывать кусочки. — Он оторвал небольшой фрагмент. — И могу отдать ее вам. Выбор всегда за человеком. Что вы предпочитаете? Свободу и Баварию через пару дней или же нашу уютную тюрьму?
Борович оторвал следующий кусочек. И еще один. И еще.
— Хотите эту бумагу? Я вам не даю ее прочитать, потому что по-польски вы не понимаете. Но даю вам слово чести офицера, что она настоящая. — Он оторвал очередной кусочек. — Хотите? Потому что я уже близок к самой главной печати.
— Да! Да! Да! — закричал Кугер. — Хочу!
— Тогда допросите гестаповца.
—
Борович повернулся к Мищуку с Васяком.
— Прикажите его привести.
Кугер указал подбородком на письменный стол.
