Имеется в виду исключительно уголовное дело.
— Я ничего вам не скажу!
— Ну вот, сразу, «ничего не скажу». — Борович откинулся на своем стуле. — Бутербродик с тушенкой? Чайку? Мы же ведь тут не избиваем.
— Нет? — Гестаповец повернулся, поднял куртку и рубашку. — Нет?
— Боже, упали спиной на батарею отопления, всего делов.
Синие полосы на спине были настолько правильные, что действительно могли походить на избиение батареей.
— Я ничего вам не скажу!
— За ваши преступления вас будет судить советский суд. Заранее сочувствую. Но мы от вас хотим получить исключительно информацию.
— Ничего не скажу!
— У вас семья имеется? Ведь это же не секрет?
— Имеется. Жена и дочка. Вы их убьете?
Борович закурил английскую сигарету. Он подал пачку «плейерс» гестаповцу, но тот отказался. Воцарилась тишина.
— В отличие от вас, мы никого не убиваем. И вот теперь… — Борович прервался, чтобы то, что он собирался сказать, прозвучало более выразительно. — Вы хотите ехать в Россию с семьей? Или сам?
Мужик был тертый. Он сразу же почувствовал шантаж и ответил, решившись на риск:
— Сам.
— Тогда давайте сотрудничать.
— Я ничего вам не скажу.
— Да я не желаю ничего слышать о том, что вы наделали. Меня интересует только уголовное дело. Не политическое, не партийное, не польско- германское — но чисто уголовное.
Борович положил ноги на стол, словно американец, и затянулся сигаретой.
— Кугер. За дело.
Тот склонился к такому же заключенному, как и он сам.
— Старик, прошу тебя, помоги.
— В чем?
Кугер замялся.
— Ты же видишь, я — инвалид. Работал в крипо. В отношении меня они ничего не имеют, и даже дали бумагу, чтобы я мог уехать в Германию. Вон на той тележке, что стоит под стеной. И с этим вот немецким семейством…
— Далеко не уедешь.
— Не смейся, на тележке — это только на вокзал, — Кугер причесал волосы пальцами. — Коллега, поверь мне. Это никак не связано с нацистами или с военными преступлениями. Обычное уголовное дело.
— И я должен тебе верить? Тебя же подкупили.
— Нет! Послушай. Я знаю, что тебя ожидает страшная судьба. Но помоги мне, калеке. Что тебе это стоит? — Кугер показал, что психология ему не чужда. Он был хорошим следственным унтер-офицером. — Я прекрасно понимаю, что ты мне завидуешь, и сейчас охотнее всего сказал бы: «иди в жопу». Но, прошу тебя, окажи сочувствие немецкому инвалиду! Здесь и вправду речь идет исключительно об уголовном деле.
Гестаповец только качал головой. Он стискивал губы, чмокал. Только германский следователь чего-то и достиг.
— Ну, возможно ты и прав. В России сильно тяжело?
— Не знаю. Не был. Спроси вон у тех двух поляков, — указал он на Мищука с Васяком. — Они там были. Похоже, интересного там мало.
— Поляков я ни о чем спрашивать не буду.
Борович, который переводил их разговор милиционерам, чуть не расхохотался. Мищук только покачал головой, Васяк тяжело вздохнул.
— Скажи ему, — шепнул он, — что как только он там очутится, то предпочтет сто раз спросить у поляков… — И тут же добавил: — Куда бежать.
Борович перевел:
— Он говорит, что нас интересует только дело взрывающихся людей. Ни о чем другом спрашивать не станем. Так что вам не следует загонять себя в грязь. Ну, а еще сообщил, что в России даже неплохо. У вас будут сносные условия. Вы же знаете, климат отменный, прекрасное сельское хозяйство. У вас будет много еды. Опять же — тепло.
Но это в Крыму, прибавил он про себя. А тебя пошлют на Колыму. Тоже на букву «К».
Гестаповец даже удивился:
— Что, все это он, — указал он на Васяка, — сказал в одном предложении?
— Ну, он сообщил это весьма кратко.
