пропало пару месяцев.
— Не знаю. Не знаю, что со мной творилось.
— Но ведь вы должны были расписываться на работе или, по крайней мере, появляться там, — Кугер не знал жалости.
— Но ведь была война.
— Погодите, погодите. В мае — это действительно была война, но зимой ее еще не было. Я находился в Бреслау все время и знаю, что здесь творилось. Бомбардировщики нам вообще не угрожали. Город не находился на направлении советского наступления. Они не хотели тратить на нас силы.
— Да. Помню, как на шоссе появились тысячи немцев, тащивших тележки с имуществом. Только детские коляски еще были приспособлены к городским мостовым. Все остальные ломались. Дети умирали.
— Ладно, я тоже видел это. А бомбардировщики были над площадью. — Кугер опять склонился над картой. — Над Грюнвальдской площадью. Господи! — Он отер пот со лба. — Грюнвальдская площадь. Альберт Грюневальд. Как все соединяется.
— Простите. Не понял вас.
— Герр коллега, как вы объясните чуть ли не полугодичное отсутствие в расположении гестапо?
— Не знаю. Я ехал на том французском автомобиле…
— И через полтора дня зима превратилась в весну?
Гестаповец пожал плечами.
— Не знаю. Вот сейчас вы мне доказали, что я несу чушь. Но не по злой воле. Не знаю, как такое возможно, но на вокзале была зима, а в бункере — весна. Это факт.
— А ваши коллеги. Что говорили они?
— Что я превратился в кретина. Что я трус, недостойный гестаповского мундира. Но… — он вытер пот со лба. — Я не трус. Я получил образование… — запутался он.
— Как и я, — поддержал его Борович. — Но как только ваши бомбардировщики начали сбрасывать груз, я намылился через поле, что твой заяц.
— А когда ваши из Англии валили бомбы в нас, я тоже бегал. Только это еще не доказательство трусости.
— Ладно, не будем спорить.
Борович усмехнулся.
— Вы были под Фалез[59]?
— Откуда такой странный вопрос? — Гестаповец явно был заинтригован. — Да, был. — Он ненадолго задумался. — У нас был значительный перевес над союзниками. А потом ваши танки пошли в наступление. Осколок попал мне в бедро. Меня на самолете эвакуировали в Берлин, когда поляки уже завершали окружение. То был последний самолет. — Он потер нос. — А откуда такой странный вопрос? — снова повторил он.
— Вы были тяжело ранены? — спросил Кугер. — Или только легкая царапина?
— Ну, знаете?! С легкой царапиной эвакуировать кого-нибудь самолетом? Я был ранен в бедро, осколком. Меня едва спасли. До сих пор хромаю.
Кугер не дал захватить себя врасплох.
— А что офицер гестапо делал под Фалез?
— Относительно моей службы я вам ничего не скажу!
— Хорошо, настаивать не буду. Только у нас не сходятся даты.
— У нас?! — завопил гестаповец. — Так ты уже с ними? Предатель!
— Нет, нет. Сейчас мы всего лишь расследуем уголовное дело. И все равно, как мне, дураку, кажется, что-то здесь не совпадает. Вы были под Фалез, насколько помню, это был август сорок четвертого.
— Так.
— Каким чудом вы продолжили службу зимой, во время эвакуации Бреслау?
— Не знаю. У нас имелись замечательные немецкие врачи.
— А реабилитация?
Борович откинулся на стуле и с улыбкой сказал Кугеру.
— Он твой. Уже прожаренный и на сковородочке.
Кугер не был любителем. Он тоже улыбнулся, склонил голову перед коллегой-специалистом.
— Так что ты делал под Фалез?
Гестаповец опять вытер выступившие на лоб капли пота.
— Допрашивал пленных. В основном, канадцев. Еще англичан и американцев, но тех было мало. Я хорошо знаю английский.
— А поляков?
