капитуляции.
И врачи, и раненые — радовались все.
Но радовались вовсе не так шумно, бурно и киногенично, как мечталось в дни войны.
Все как будто делали вид, что так и надо.
Что сюрприза никакого нет.
Что с капитуляцией дело было давно решенное. «А что вы хотели, интересно?»
Притворялся и Растов — конечно, когда пришел в сознание.
И только несползающие, неувядающие улыбки — на лицах медбратьев, врачей, ковыляющих по коридорам выздоравливающих — не давали забыть, что ведь победа, что победили, что вот сегодня, и ни фига ж себе.
— Нынче, когда все это… закончилось, самое время мечты… воплощать. У вас есть мечта, товарищ Константин? — спросил майора медбрат, медлительный двадцатилетний парень, похожий на очеловечившегося пингвина, методично облепляя рану Растова очередной порцией круглых датчиков величиной с монету. Медбрат настоятельно требовал, чтобы его звали Ильюшей — не Ильей, не Ильей Владимировичем и не «молодым человеком».
— Мечта? — Растов сделал задумчивое лицо и привычно поднял руку — он уже знал, туда, под мышку, сейчас прилепят кусачую штучку.
Мечта… Он, конечно, сразу подумал про Нину Белкину. Про ее требовательные живые губы, толком так и не узнанные им. Вот какой была его сокровенная и, по совести говоря, единственная мечта.
Но разве пристало говорить о таком медбрату Ильюше? Ведь пацану наверняка покажется, что это мелко для героя войны, что такая мечта слишком уж из животного царства. Какие-то там «алые губы»…
Впрочем, Ильюша спрашивал не столько для того, чтобы узнать мнение Растова, сколько в целях озвучить собственное.
— Я вот лично решил, что буду в медицинский поступать. Надоело быть никем. Накувыркался тут в последние месяцы по полной, по две смены… как робот. А вот стану доктором — совсем по-другому пойдет, так ведь? — сказал Ильюша, размешивая сахар в чашке травяного чая — его он заварил для Растова.
— Каким?
— Что… «каким»? — Ильюша поглядел на пациента встревоженно. Нет ли температуры? Галлюцинаций? И если нет, отчего тогда говорит невпопад?
— Каким врачом, я имею в виду. — Растов закашлялся, дышать было больно.
— Ну, каким… Хирургом, наверное! На войне оно нужней всего.
— Но ведь война закончилась. А следующая, даст бог, не скоро.
— Черт! А ведь вы правы, товарищ Константин! Уже вылетело из головы! Привык жить по принципу «дотянуть бы до победы»… А как победа, так и неясно, какой девиз теперь… Куда тянуть… В общем, может, и не хирургом, раз так. А педиатром…
— Любишь детей?
— Не знаю, — честно сказал Ильюша и протянул Растову чашку.
— Тогда зачем педиатром? Одинокие молодые мамаши нравятся? — Превозмогая боль, Растов приподнялся вместе с управляемым оголовьем кровати и подмигнул своему опекуну. — Румяные такие, недоухоженные, пышные и молочные, всеми на свете мелочами озабоченные?
Ильюша густо покраснел. Похоже, Растов, даже будучи весьма посредственным человековедом, прочел в его малоопытной душе как в рекламном буклете.
— Насчет педиатра я сказал для примера. Вообще, рано пока про специализацию решать… Экзамены хотя бы сдать вступительные, потом разберусь!
— У фронтовиков должна быть льгота, — заметил Растов наставительно.
— Серьезно? — удивился Ильюша. — Льгота мне бы не помешала! Потому что с органической химией у меня — форменная засада… Не говоря уже про физику… И про биологию.
Растов понимающе кивнул. «Дети-дети… Мне б ваши проблемы».
В госпитале Растов пролежал целую неделю. Но эти семь дней показались ему полноценным месяцем.
Нет тяжелей пытки для деятельного человека, чем быть прикованным к койке, чем чувствовать себя безголосым, безвольным, обременительным объектом приложения чужих усилий, над которым с утра до вечера кто-то умелый и дотошный колдует — то мануальный терапевт, то оператор очередной целительной машины, то мастер глубокой психокоррекции, то виртуоз сращивающих техник, а то гений местной анестезии…
Зато к концу этой налитой болью и забытьем недели Растов вдруг понял: во время своих овощных лежаний он кое-чему бесценному научился.
А именно: с благодарностью принимать чужое внимание. И не стесняться его.
А еще он научился быть незаметным и выучился не плакать от ярости и нетерпения, даже когда кажется, что превратился в них весь.
