поезда. В единственной руке у него была клеенчатая сумка.
Я подошел к Чесучову и назвался. Он засунул сумку между ног, протянул руку и представился:
— Дядя Саша.
За вокзалом был пустырь, где сидели на траве люди, многие с вещами. Лучшего места для разговора поблизости было не найти, и мы тоже устроились там. Иконка находилась в сумке. Дядя Саша достал ее и положил передо мной на траву. Я увидел карандашный портрет мужчины на буром картоне. Надя оказалась права: для неопытного человека рисунок был очень хорош.
— Пресветлый Евларий, наставник встревоженных душ, — сообщил умиленно дядя Саша.
— Встревоженных? — непроизвольно переспросил я.
— Встревоженных, — подтвердил Чесучов. — Так он мне сказал.
— Он вам снился, как я понял?
Дядя Саша кивнул и стал рассказывать:
— Сижу я на лавочке у дома. Тут подходит наставник и садится рядом. Все как наяву: дом мой, лавочка моя. Лавочка у меня коротенькая. Я подвинулся к краю, чтоб ему места побольше было. Сижу с ним, что сказать — не знаю. И он сидит молчит. Потом спрашивает: «А чего ты тайной Господнего Равнодушия проникнуться боишься?» Ну и пошел у нас после этого разговор.
— Вы совершаете кенергийские обряды? — удивился я. Удивление появилось и у него на лице.
— Кени… кеги… — Дядя Саша не смог выговорить это слово — он его и не знал. — Я тебе скажу по-своему. Степа узнал из одной старой книги о семи святых тайнах. Чтобы ими проникнуться, надо совершать действа. Это не обряды, как ты говоришь, это другое. Степа научил меня им всем, но я совершал только шесть. К тайне Господнего Равнодушия у меня душа не лежала. Пугало меня это равнодушие. Отец Евларий мне глаза открыл:
Я и правда был в некотором замешательстве, но по другой причине. К этому еще надо было привыкнуть: «действа», триста лет скрывавшиеся даже от монахов, совершались теперь сторожем-инвалидом у себя дома.
— И что было дальше? Вы попробовали после сна седьмое действо? — спросил я Чесучова.
— Попробовал. И проникся. Теперь все семь действ совершаю.
— А вы не боитесь, что совершаете их… ну, что ли, неверно?
— Я совершаю их верно, — сказал дядя Саша убежденно.
— Ну а вдруг — нет?
— Да как же — нет, милый, коль во мне белый огонь горит? Правильно он зажегся или неправильно, я не знаю. Знаю, что он зажегся и горит. Светит, греет, бодрит, мусор в душе сжигает. Я так думаю, что все получилось правильно.
— Белый огонь — это что?
— Этого я тебе объяснить не смогу. Уж на что Степан ученый был, и тот белый огонь объяснить не мог.
— Я видел книгу, что была у Степана Александровича, — сообщил я.
Чесучов посмотрел на меня обрадованно.
— Ну тогда ты сам все знаешь, — сказал он. И никакого интереса к самому «Откровению». Даже не спросил, где я его видел.
— Вам Степан, наверное, рассказывал, как он узнал об этой книге?
— Рассказывал. Узнал он о ней от старушки по фамилии Симакова. Книгу-то ту прежде Симакова держала.
— А после нее — кто?
— После нее — монахи.
— Что за монахи?
— Этого я не знаю. Знаю, что монахи книгу у Симаковой выманили.
— Она ведь от монахов ее и получила, верно? Может быть, от тех же самых?
— Нет, не от тех же. Симакова получила свою книгу от одного старца. Он жил в лесу, всего себя белому огню отдал.
«Никита! — мгновенно определил я. — Так „старушка Симакова“ — это, наверное…» И чтобы проверить свою догадку я спросил дядю Сашу, известно ли ему, как Симакову звали по имени. Увы, ответ был отрицательный.
— Симакова — случайно, не родственница Степана Александровича?
— Да нет, он ее встретил по работе. Степан чекистом работал в Москве. Это она, старушка Симакова, рассказала ему о белом огне, но он ей не поверил. И ее книга тайн ему не помогла. Тайны-то эти не для ума, а Степан привык все умом брать, — вот они ему и не дались. Так бы он и помер, думая, что белый огонь — выдумка, если бы под конец жизни озарению не сподобился. Это было в лагере. Свалила его там раз лихорадка, застудился он. Так вот, в горячке он белый огонь и распознал. Двадцать лет в него не верил, а тут вмиг душой прозрел. Так оно часто бывает — через озарения. — Здесь Чесучов
