его не больше получаса. На разговор с Артюшиной ушел целый час — вот уж не рассчитывал, что столько с ней проволынится. У Иоанна от усталости покруживалась голова. «Обратно!» — бросил он извозчику.
От рывка коляски священник упал на спинку сиденья и так, полулежа, остался сидеть. Закрыл глаза, дал душе отойти. Такое удовольствие — никого не слышать и самому молчать. Если бы еще мысли не докучали.
— Голубчик, — обратился Иоанн к извозчику, когда подъезжали к Боброву, — возьми дорогу на Посад, в Благовещенский монастырь. Мне надо еще туда заехать. Я останусь в Посаде, а ты отправляйся оттуда обратно в Бобров и завези от меня письмецо матушке. Понял?
Извозчик дернул в ответ головой. «Хороший мужик, — отметил иерей. — Надо будет не забыть написать Аннушке, чтоб хорошо ему заплатила».
Когда добрались до Благовещенского монастыря, отец Иоанн первым делом пошел в контору и попросил там перо и бумагу.
Иерей запечатывал письмо с чувством, что что-то забыл.
— Матушка тебя не обидит, — пообещал он извозчику, передавая свой листок. И тут вспомнил, что не написал о вознаграждении. Экономная Аннушка наверняка будет торговаться с извозчиком. «А, да ладно!» — отстранился он от этой мелкой заботы.
Ни с кем не было Иоанну так спокойно, как с иеромонахом Прокопием. Он чувствовал себя с ним
Курносый, с щечками-яблочками, отец Прокопий не поражал чем-то особенным. Его наставления были смесью известных мест из Священного писания и житейской мудрости, и скажи их кто-то другой, они казались бы банальными. Выходя же из уст безмятежного монаха, общеизвестное приобретало значение «вечных истин».
Выслушав пространный рассказ своего духовного чада, отец Прокопий вздохнул.
— Беда сейчас с девицами. Раньше отцы-матери мне все о сыновьях плакались, теперь больше о дочерях.
— Может, книга Натальи и вправду из Захарьиной пустыни?
— Все может быть, — опять вздохнул отец Прокопий. Он посмотрел на иерея и добродушно усмехнулся: — Ну что ты взял на себя эту заботу? Твоя ли она?
— Да как же в стороне оставаться! Ведь считается, что поучения преподобного Евлария ушли в небытие — а они, выходит, записаны преподобным Михаилом!
— Не был инок Михаил преподобным, — поправил Прокопий. — Бражник он был, болтун, бесстыдник.
— Так-то оно так, но он все же мог записать поучения отца Евлария.
— Зачем?
— Чтоб не пропали.
— А что толку-то в записи бражника? Можно ли верить такой записи?
— Бражник он, конечно, бражник, но не только ведь. Разбойников-то отец Михаил раскаяться заставил!
Отец Прокопий вздохнул и сказал с сочувствием:
— Сын мой, уж очень ты россказням доверяешь. Молва о кенергийцах разошлась из Спасского монастыря, от захарьинских братьев, которые перебрались туда после пожара. Но что те иноки могли знать о затворниках? Да ничего. Все, что захарьинские братья порассказали о кенергийцах, — всего лишь их домыслы. Ты видел книгу, о которой говорила девица?
— Мельком.
— Чего так?
— Наталья мне ее в руки не дала.
Отец Прокопий покачал головой.
— У меня нет над ней никакой власти, — оправдывался иерей. — От церкви она отбилась. Эта книга ей голову заморочила.
— А что она о скитнике сказала?
— Только то, что ее отец его порешил. За связь с матерью.
Отец Прокопий перекрестился.
— Отче, я как увидел книгу Натальи, так сердце зашло. Отчего так? Измучила меня эта книга. И ночью нет мне от нее покоя — снится. Ведь Наталья мне ее предлагала — на условии, что уйду от жены и оставлю приход. Немыслимое дело, невозможное. Что делать, отец? Мысли о кенергийской книге рвут
