— Эстонцы и выглядят иностранцами.
— Ну уж прям, — пренебрежительно возразила она. — Да и потом, мы туристы. Туристы ходят не с сумками, а с рюкзаками.
— Давай поменяемся: я понесу твой рюкзак, а ты мою сумку. Ты сама с ней подозрений не вызовешь, да и мой багаж, я думаю, легче твоего.
— Хорошо. К тому же в рюкзаке лежат твои вещи.
— Я не понял.
— Открой его.
В рюкзаке сверху оказались брезентовая куртка и кепка.
— Это тебе, — объявила Надя. — Так ты будешь меньше бросаться в глаза.
Куртка была из категории безразмерных, подошла и кепка.
— Это, наверное, вещи твоего отца?
Она кивнула.
— Ты посвятила его в курс дела?
— Это не требуется, — сказала она коротко. — А ты совершенно преобразился. Нашим человеком стал, хоть Борей называй. А может, и правда будет лучше, если ты на время нашей поездки станешь Борей?
— Как в фильмах о шпионах?
Она засмеялась:
— Ты прав, это глупо. Твой акцент, твое лицо — нет, за русского тебе никогда не сойти. Оставайся эстонцем. Я только не знаю эстонских имен.
— Я тоже. Зови меня просто Берт.
И мы отправились за четыреста километров от Москвы, в Тамбовскую область, на реку Совуть, чтобы провести выходные на природе. Так делают многие парочки.
Пока поезд проезжал по Московской области, в вагоне была давка, и мы с Надей стояли в проходе. Часа через два я смог наконец занять место у окна. Надя устроилась напротив и, достав из рюкзака книгу, уткнулась в нее. Настала благодать спокойного путешествия. Не хватало только кофе. Я достал из сумки прихваченную с собой бутылку минеральной воды, выпил из горла, вытянул ноги и отвернулся к окну.
То, что я за ним видел, можно было коротко определить как «неуют». Он меня к себе притягивал. Можно типизировать людей по тому, как они себя чувствуют в той или иной среде, и у каждого типа выявится свое идеальное окружение. В моем идеале должна присутствовать определенная доля хаоса. В Голландии мне его не хватало.
— Похозке на Эстонию? — донесся до меня голос Нади. Она оторвалась от книги и смотрела на меня дразнящее.
— Не очень.
— Я так и думала. После Эстонии наша провинция выглядит диковатой.
— Что-то в этом роде, — подтвердил я и заметил, что этого не стоило было делать: Надя поджала губы. — Мне это как раз нравится, — добавил я, и это было правдой.
— Интересно, чем же?
— Мерой беспорядочности. Почти везде усматриваются попытки организовать пространство, и почти везде оно недоорганизовано. Что-то валяется, что-то перекошено, что-то забыто. Уже не хаос, еще не порядок.
— Как может нравиться беспорядочность? — не поверила она.
— Порядок, а точнее — упорядоченное пространство, вызывает у меня тоску. Нет ничего тоскливее голландских полдеров.
Надя покосилась на нашего соседа — пожилого мужчину, сидевшего на моей лавке, который всю дорогу дремал.
— В Эстонии много полдеров, — поправился я. — Ты знаешь, что это такое?
— Я никогда не была в Эстонии.
— Полдеры — это отвоеванная у моря земля. Она планомерно обживается. Дороги там словно прочерчены по линейке, вдоль них — одинаковые деревья на одинаковом расстоянии друг от друга.
В этот момент мы проезжали кривой, поросший травой проселок между лесом и полем, местность без прямых линий.
— Вот мой идеал! — указал я на него.
Надя поджала губы.
— По этой дороге после дождя не проехать, — заметила она сухо.
— Я ведь только о пейзаже.
— Известное дело: там, где хорошие дороги, тоскуют по бездорожью, там, где бездорожье, тоскуют по хорошим дорогам, — сказала Надя и опять уткнулась в книгу.
Взаимопонимание оставалось проблематичным.
