— Кто?
— Все.
— Уже во всю сплетничают, значит, — довольно засмеялась Оля. Отсмеялась и оглушила: — Зяба, я стала женщиной!
Алик покраснел. Она это заметила и сказала:
— И тебе надо становиться мужчиной. Нам уже девятнадцать.
— Ты реферат по диамату подготовила? — спросил, не глядя на нее, Алик.
— Нет! — с раздражением выкрикнула сестра. Подошли к перекрестку, и Оля, толкнув брата локтем, бросила с лихостью: — Сказать, как это делается?
— Не надо.
— Не ревнуй, — сказала с сочувствием Оля. — Ты брат, а Резунов всего лишь любовник. Я об этом, между прочим, только тебе. Тебе одному.
Сказала и положила руку Алику на плечо. Они были одного роста.
Ели в столовой у Никитских ворот.
— Жаль, что сегодня не было Поршанского. Самые стоящие лекции — его, — сказал Алик.
— А как тебе Резунов? — игриво спросила Оля.
— Никак, — сухо ответил брат. — Ты можешь о чем-нибудь другом, кроме Резунова?
— Неграмотный вопрос. Резунов — не «что», а «кто», — поправила сестра.
Оля доела свой обед, отодвинула тарелку, водрузила локти на стол, охватила ладонями подбородок и уставилась на Алика. Тот еще ковырял котлету.
— Вот уж не думала, что именно ты испортишь мне этот день.
Алик посмотрел на Олю виновато, и она смягчилась.
— Никогда меня ни к кому не ревнуй, слышишь? Клянусь тебе, никто не станет мне ближе тебя. У нас одна кровь. Если у тебя в жилах гудит, у меня отдается. С другими у нас такого быть не может. Только у меня такая же кровь, как у тебя, и только у тебя такая же кровь, как у меня.
— Ты говоришь, как заговариваешь, — произнес брат.
— Я не хочу, чтобы в такой день, как сегодня, между нами зашаталось.
— Ну что ты, — пробормотал Алик. — Никогда не зашатается.
— Ты думаешь, я счастливая только из-за Резунова? Я вообще счастливая. Я встала сегодня с солнцем. Борис спал, и я его оставила: пусть спит. Он живет у площади Ногина. Я шла оттуда переулками к остановке автобуса, и мне хотелось петь. Эх, как же хороша Москва ранним утром! И какие у нас замечательные люди! Бодрые, уверенные! Я смотрела на лица рабочих, спешивших на автобус. Они шли трудиться с радостью. Многие мне улыбались и подмигивали. На Солянке я встретила дворничиху, она мела улицу. Отругала меня: чего ты, задрыга, с голыми ногами ходишь, или лето тебе? «Лето! — кричу ей. — Лето!» Она меня хвать метлой по икрам — и смеется вместе со мной. Зяба, это чистая правда, что мы родились в лучшей стране мира. Где еще люди живут вот так, одной семьей! Тетя Паша, голубка, нам в блокаду свой хлеб отдавала. Где еще найти такую тетю Пашу? А как дружно и весело мы жили у себя в детдоме в Будаевске! Все другие страны — серые, свинцовые, там каждый за себя. А у нас жизнь залита солнцем и люди сияют. Да, я сегодня ночью чувствовала горячую любовь к Резунову. Я его очень люблю, но я думаю, родину я люблю еще больше. Я не могу найти, что бы мне у нас в стране не нравилось. Мне нравится все! Наши праздники, наши песни, товарищеский дух, наши светлые, высокие идеалы, грандиозные планы, университет.
Алик перестал есть и смотрел обожающе на сестру. Она же внезапно помрачнела и доверила ему наболевшее:
— Мне только больно от мысли, что я получаю больше, чем даю сама. Эта мысль отравляет мне счастье. И хочется сделать что-то большое, всем нужное. Ты не знаешь что?
Брат растерянно пожал плечами.
— Надо сначала получить профессию. Мы ведь ничего не умеем, — сказал он и неожиданно спросил: — Как ты относишься к евреям?
— Да никак. Плохо, конечно, что они не могут так же любить нашу родину, как мы.
— Поршанский, говорят, тоже еврей.
— Ну и что? При чем тут Поршанский?
— Его ведь сегодня не было. Ты сама знаешь, что у нас последнее время говорят о евреях…
— Ах, я тебе об одном, а ты — о другом! — сердито перебила Оля.
— Прости, я думал, ты кончила. Поршанский у меня из головы не выходит. Я его больше всех у нас на факультете ценю — неужели он тоже двуличный?
— Я двуличных людей ненавижу. Ты будешь доедать? Тогда пошли.
По дороге обратно в университет Алик сказал:
