Теперь я уже решительно забеспокоился и начал осматривать комнату матери, впрочем, не имея в виду производить обыск и не рассчитывая что-нибудь найти, а скорее для того, чтобы убедить себя в том, что в комнате ничего нет. И все это время, понимаете ли, действительно не ожидал ничего найти, надеясь рассеять собственную неуверенность.
Посреди моих поисков мать проснулась, и мне, конечно же, пришлось объясняться. Я рассказал ей и об открытой двери, и о стуках по перилам, и о том, что, поднявшись наверх, нашел ее спящей. Я умолчал о запахе, не слишком-то сильном; однако пришлось сказать, что двойное повторение одной и той же ситуации заставило меня понервничать и, быть может, пробудило фантазию, так что я решил оглядеться, хотя бы для того, чтобы успокоиться.
Я подумал, что не следует упоминать о запахе не столько потому, что не хотел пугать мать, поскольку не был испуган сам; но потому, что в голове моей запах каким-то боком связывался с вещами слишком неопределенными и непонятными, чтобы о них можно было говорить. Конечно, это сейчас я способен анализировать и облекать мысли в слова, но тогда я даже не осознавал причину собственного молчания, не говоря уже о следствиях из нее.
Однако мои неосознанные ощущения отчасти передала словами моя мать.
— Какой отвратительный запах! — воскликнула она и, посмотрев на меня, немедленно умолкла. А потом добавила: — Ты ощущаешь что-то неладное? — все еще глядя на меня чуточку взволнованно и с вопросом.
— Не знаю, — ответил я. — Ничего не могу понять, если только ты и в самом деле не ходишь во сне.
— Но запах… — проговорила она.
— Да, — ответил я. — Он озадачивает и меня. Я обойду весь дом, однако не могу представить себе возможной причины его появления.
Я зажег матери свечу и, взяв лампу, обошел остальные спальни, а потом и весь дом, в том числе все три подвала, что стало испытанием для моих нервов, поскольку на самом деле я нервничал в куда большей степени, чем готов был это признать.
Закончив обход, я вернулся к матери, сказал ей, что беспокоиться не о чем; и, в конце концов, знаете ли, нам удалось уговорить друг друга и поверить в то, что в сущности ничего не произошло. Матушка моя не хотела соглашаться с тем, что ходит во сне; однако с готовностью признала, что дверь распахнулась, так как она вчера едва тронула задвижку. Что касается стука, причиной ему было, конечно же, движение коробящегося старинного здания или мышь, столкнувшая с места кусок отвалившейся штукатурки. Запах объяснить оказалось труднее, однако в итоге мы сошлись на том, что в нем была виновата сырая земля, и ночной ветерок донес до нас через окно влажный запах из сада или, кстати, с крохотного кладбища, располагавшегося за задней его стеной.
На этом мы и успокоились, и я наконец отправился в постель — спать. Теперь я вижу во всем этом характерный пример того, как хорошо мы, люди, умеем обманывать себя: умом я не мог принять ни одного из предложенных мною же объяснений. Попытайтесь представить себя самих в подобных обстоятельствах и увидите, насколько абсурдными могут стать любые наши попытки объяснить реальные события.
Утром, за завтраком, мы обговорили все заново и, согласившись, что ситуация странная, повинились друг другу в том, что в головы наши начала лезть всякая нелепица, которую, в общем, стыдно признавать. Странное, на первый взгляд, заключение, однако такова уж человеческая природа.
Но в ту же ночь дверь в комнату матери опять хлопнула сразу же после полуночи. Взяв лампу, я подошел к ее двери, которая оказалось закрытой. Я торопливо открыл ее и вошел внутрь, где обнаружил, что матушка лежит с открытыми глазами и весьма взволнована: стук разбудил ее. Однако более всего меня смутил тот мерзкий запах, который ощущался в коридоре и в ее комнате.
Я принялся расспрашивать ее о том, все ли в порядке, и тут внизу дважды хлопнула дверь… Можете представить себе мои чувства? Мы с матерью переглянулись; потом я зажег ей свечу, взял в руку кочергу и, держа в другой руке лампу, спустился по лестнице, начиная уже по-настоящему нервничать. Суммарный эффект столь странных событий начинал овладевать мной; потом все, так сказать, разумные объяснения явно оказались несостоятельными.
Мерзостный запах оказался внизу куда более сильным; особенно в передней комнате и в подвалах, но главным образом в коридоре. Я старательно обыскал весь дом и, закончив с этим делом, убедился в том, что все окна и двери внизу были надежно закрыты и заперты, а во всем доме не находилось ни единой живой души, если не считать нас двоих. После этого я поднялся к матушке, и мы обсуждали с ней происшедшее более часа и в итоге пришли к выводу, что, наверно, слишком много начитались всяких пустяков, однако сами, в душе, понимаете ли, едва ли верили собственным словам.
Потом, когда мы сумели уговорить себя и прийти в более спокойное расположение духа, пожелав матушке доброй ночи, я отправился спать и скоро сумел уснуть.
Однако в ранний рассветный час, когда было еще довольно темно, меня разбудил громкий шум. Я сел в постели и прислушался. И тут снизу до слуха моего донеслось: «Бац! бац! бац!» — одна за одной захлопали двери… по крайней мере, так показалось моему слуху.
Охваченный внезапным испугом, я выскочил из постели, ощущая продравший по коже холодок; и тут, пока я зажигал свечу, дверь моей комнаты неторопливо открылась: я оставил ее незапертой, чтобы не ощущать себя полностью изолированным от матушки.
— Кто там? — вскричал я голосом, с одной стороны, вполне естественным, но отчасти задушенным, как нередко бывает от испуга. — Кто там?
И тут я услышал голос моей матушки.
— Это я, Томас. Но что происходит внизу?
Она уже вошла в комнату, и я заметил, что в одной руке она держит кочергу, а в другой свечу. Я улыбнулся бы этой отваге, если бы не раздавшиеся внизу странные звуки.
Вставив ноги в шлепанцы, я снял со стены старый тесак, взял в руки свечу и попросил матушку не следовать за мной; впрочем, прекрасно зная, что просьба моя бесполезна, если она уже приняла решение; так и получилось, и во время моего обхода она исполняла обязанности своеобразного авангарда. И в известной мере я был очень рад ее обществу, что совсем нетрудно понять.
К этому времени двери перестали хлопать, и в доме воцарилась — быть может по контрасту — кошмарная тишина. Однако я шел первым, высоко поднимая свечу и держа наготове тесак. Все двери внизу оказались открытыми; однако все наружные двери и окна были заперты. И я начал сомневаться в том, что звук производили захлопывающиеся двери. Можно было не сомневаться только в одном: в том что, кроме нас самих, в доме не было никого, и в том, что по всему дому разносилось дуновение уже знакомого нам зловония.
Убеждать себя в чем-то рациональном было теперь абсурдно. В доме происходило нечто странное; и когда рассвело, я отправил матушку паковаться, а после завтрака посадил ее на поезд.
После этого я взялся за дело, чтобы найти разгадку тайны. Начал я с того, что отправился к домовладельцу и изложил ему все обстоятельства. От него я узнал, что, по свидетельству троих или четверых жильцов, двенадцать или пятнадцать лет назад дом заслужил дурную славу, и в итоге довольно долго простоял пустым; наконец его удалось по дешевке сдать некоему капитану Тобиасу с единственным условием держать язык за зубами, если он столкнется с какими-то странностями. Намерение лендлорда, как он сам откровенно признался мне, заключалась в том, чтобы с помощью жильца избавить дом от странных рассказов о нем, а потом продать — за любую сумму, которую удастся получить.
Итак, когда капитан Тобиас съехал после десяти проведенных в доме лет, всякие разговоры утихли, и когда я предложил сдать мне его на пять лет, владелец буквально уцепился за предложение. Вот и все, как он дал мне понять. Когда я принялся расспрашивать его о подробностях совершавшихся тогда в доме странных событий, он сказал, что жильцы рассказывали ему о женщине, обходившей дом по ночам. Некоторые из жильцов вообще не видели ее, однако другие съезжали после первых нескольких месяцев.
Однако в особенности домохозяин подчеркнул, что ни один из жильцов не жаловался на стук и хлопанье дверей. В отношении запаха он просто вознегодовал; однако, на мой взгляд, не имея особой причины, разве что если не усмотреть в его реакции косвенное обвинение в том, что я привел сливы в плохое состояние.
В итоге я уговорил его заночевать в доме вместе со мной. Он немедленно согласился, в особенности после того, как я сообщил ему, что не намереваюсь предавать дело огласке и хочу докопаться до его дна — поскольку он стремился избежать всяческих слухов о наваждении.
Он явился ко мне около трех часов дня, и мы внимательно осмотрели весь дом, не обнаружив при этом ничего необычного. После этого домовладелец проверил сливы в раковинах и, установив, что они находятся в полном порядке, мы начали готовиться к бессонной ночи.
Сперва мы позаимствовали два полицейских фонаря в соседнем участке, с начальником которого я был на дружеской ноге, а когда по настоящему стемнело, лендлорд сходил домой за ружьем. Я уже упоминал, что при мне был тесак; и когда домовладелец вернулся, мы засиделись в моем кабинете почти до полуночи.
Тогда мы зажгли фонари и поднялись наверх. Разместив удобным образом фонари, ружье и тесак перед собой на столе, я отправился закрывать двери спален и опечатал их; после чего мы уселись и притенили свет.
До двух часов ночи ничего не произошло; но как только пошел третий час, что я определил по циферблату часов, едва заметному в свете щели фонаря, я вдруг ощутил чрезвычайную тревогу и, пригнувшись к лендлорду, шепнул ему, что непонятно почему, но мне кажется, что вот-вот произойдет нечто странное, и попросил его приготовить фонарь, а сам потянулся к своему собственному. И в тот самый момент, когда я совершил это движение, наполнившая коридор тьма вдруг приняла темно-фиолетовый оттенок, но не так, как если бы в ней засиял свет, а словно естественная чернота ночи изменила окраску. И тогда в этой фиолетовой тьме, из фиолетовых недр ночи вдруг явилось бегущее обнаженное дитя. Странным образом казалось, что дитя это не выделялось из окружавшей нас тьмы, но являло собой концентрацию ее странной атмосферы — как если бы преобразивший ночь мрачный цвет ее исходил от самого ребенка. Объяснить это невозможно, поэтому попробуйте представить.
Дитя пробежало мимо меня двигаясь как всякий обыкновенный упитанный ребенок, пребывая, однако, в абсолютном и непостижимом безмолвии. Внешне оно было похоже на очень маленького ребенка, вполне способного пробежать под столом; однако я видел это дитя и сквозь столешницу, как бы сделавшимся лишь чуть более темной тенью на фоне фиолетовой тьмы. В тот же самый миг я увидел, как неровный фиолетовый свет вдруг высветил очертания ружейных стволов и моего палаша, превратив их в бледные силуэты, парящие над исчезнувшей твердью стола.
Интересно, что, наблюдая за всем этим, я подсознательно ясно и четко ощущал возле себя, у самого локтя, напряженное дыхание домовладельца, ожидавшего в нервной позе и не снимавшего руки с фонаря. Я в тот же миг понял, что он ничего не видит, но ожидает во тьме реализации моего предупреждения.
Обращаясь умом к этим пустякам, я следил за ребенком, который отпрыгнул в сторону, укрывшись за каким-то едва угадывавшимся предметом, безусловно, не находившимся в коридоре. Я вглядывался во мрак, удивляясь чуду, а по спине моей бегали мурашки от страха. Не отводя от него глаз, я разрешил куда менее важную проблему, определив, что представляли собой два черных облачка, повисших над частью стола. На мой взгляд, такая двойная работа разума, зачастую особенно явная в мгновения особенного напряжения, представляет собой необычайный интерес. Два облачка исходили от слабо светившихся силуэтов металлических корпусов фонарей, и то, что казалось черным для моего тогдашнего зрения, могло оказаться лишь тем, что нормальное человеческое зрение называет светом. С тех пор я навсегда запомнил это явление. Я дважды видел его: в деле о Темном свете и в известном вам деле
