– Фрактал Ангела, Ангелово подобие, число Покотова, которое, если разобраться, тоже – «число Ангела»… – Джоан слепо водила рукой над клавиатурой. – Ну почему ты филолог? А?
Я проснулась и пожала плечами. Вопрос был глуп, и это тоже по-своему удивляло.
– Ты там или спи уже, или давай разговаривать, – потребовала Джоан, и я увидела на мониторе экран выключения системы. – А то лежишь и придурковато улыбаешься.
– Твой идеал – Кристиан, – сказала я.
– Что?
То, Малкольм. Ты его не предскажешь, не изучишь. Он всегда тебя удивит, всегда найдет ключ – даже если ты выдернешь замок из-под его носа. Тебе только и останется: успевать, успевать, успевать.
Мы молчали, потом она встала.
– Ты прямо как дура, – рассмеялась Джоан. – Я ведь просила тебя: без экстраполяций. Давай так: в полседьмого на Большом перекрестке. Я тебе кое- что покажу.
Я кивнула, она пошла обуваться и вскоре щелкнула дверь. Я подвинула ближе к кровати поднос с набранным шприцем. Мне было интересно, я устала от общения и убеждала себя не верить в ложь.
В темноте звуки стали ярче, они оживали на потолке дрожью, которую я не видела при свете, они создавали новые углы там, где их не было. Комната разгоралась все заметнее: звуков не стало больше, просто я вслушалась в мнимую тишину.
Я подняла над лицом забинтованную ладонь, но не получилось ее рассмотреть. В темноте оставался бинт, была рана, которой коснулась губами Джоан Малкольм. Я подумала и взяла телефон. Вспышка экрана была оглушительной, но я поставила будильник на шесть.
«Новое сообщение» – «Добавить номер».
Я подержала руку над меню «Отправить», а потом поменяла точку на запятую.
Утром ветви парка стали стеклом.
На земле остался ночной снег, а влагу на деревьях схватило блестящей корой. Мне хотелось спать, при вдохах тянуло в груди, но я осматривалась. Вокруг лежали не отснятые кадры, и я почти жалела, что вышла без фотоаппарата. Оставалось только успокаивать себя отговорками, что нет солнца, что нужна высокая светочувствительность, и почти наверняка снимки получились бы зернистые. Но шепчущая ночная темнота, схваченная кустами, но черные ветки, облитые стеклом, но брусчатка, на которую так больно будет падать, – это выглядело мрачно, волнующе.
Красиво.
Я осторожно дышала, зимнее пальто непривычно оттягивало плечи.
И еще было спокойствие.
Две главные парковые аллеи встретились под космами обледенелых ив, и я почти сразу увидела Малкольм. Джоан бегала: кроссовки, шорты, майка. Она помахала мне, забегая на перекресток с малой тропинки.
– Привет. Погодка – дрянь, – объявила Малкольм. – Самое утро, чтобы кому-нибудь нагадить.
Она вытягивала из ушей пуговки наушников, снимала со спины рюкзак.
Она была недовольна, но казалась выспавшейся.
– Что ты хочешь показать?
– Сейчас идем уже.
Малкольм забросила рюкзак на одно плечо и показала:
– Нам вон туда.
Лицей оживал, и меня тоже покидал сон. Я почти видела перед собой дверную ручку, видела класс. Мне хотелось представлять, какая сегодня светотень в знакомых кабинетах, получится ли дискуссия, удастся ли что-нибудь новое. В лицее будет Куарэ, и все будет хорошо.
– Что с лицом? – поинтересовалась Джоан.
– Ничего.
– Думаешь об Анатоле? Или о работе?
Я вспомнила о новом сообщении и кивнула. Джоан рассмеялась. Ее смех почти сразу исчез в путанице обледенелых ветвей, словно в «тихой» комнате. Застывший парк берег тишину, экономил свет, он был прекрасен, и будь еще немного солнца – я вернулась бы за камерой.
– Сюда.
Мы стояли перед входом в учительское общежитие.
