минуты за две.
– Что значит «накроет»? – спросил Куарэ.
– ELA чувствительна к гармоническим колебаниям с высоким звуковым давлением, – нехотя ответила Мовчан. – Попросту говоря, мой дорогой, к очень громкой музыке. При гармониках с давлением выше сотни децибел ты потеряешь сознание.
– Но…
Он смотрел на меня, и снова был тот взгляд: Куарэ опять видел собственное будущее.
– У вас разные стадии астроцитом, – сказал Старк. Об этот голос легко можно было порезаться. – Только не обольщайся насчет себя. Ты давно пользовался вот этим?
Куарэ поднял к глазам пуговку наушника, которая болталась поверх полупальто и сел. Маленький бунт закончился еще одним откровением. К счастью, если я правильно понимаю, последним.
– Ясно, – безмятежно сказал резидент «Соула» и посмотрел на Мовчан. – Так что будем делать? Обезболивать, как я понимаю, нельзя.
– Выключить там музыку тоже, как я понимаю, не выйдет, – в тон ему, но со злым сарказмом произнесла доктор.
– Да там ни черта нельзя делать. Нельзя тормошить его среду, Настя, ты же понимаешь, – сказал инспектор, и снова его голос изменился. Издевка, сталь – а вот теперь отчаяние. Я не понимала, как он мог быть профессионалом – разве что профессиональным актером.
– Вакуумные наушники, – предложил Велкснис. Его ладони снова лежали на поддельном мраморе стола.
– Поверх костей черепа – тоже, – огрызнулась Мовчан и потерла губы: ей очень хотелось курить. – Не выйдет.
Время текло вокруг летящего конференц-зала, я ощущала его в пении турбин за обшивкой вертикалки. Я знала решение, вокруг которого ходили участники мозгового штурма. Они тоже знали это решение и ждали, что я предложу его сама.
– Куарэ успеет войти в контакт с Ангелом?
Старк заглянул в наладонник, сверился с какой-то схемой и кивнул.
– Хорошо, – сказала я, пытаясь как можно дальше отстраниться от следующей реплики. – Тогда оглушите меня.
– Временная химическая глухота? – спросила Мовчан и нахмурилась: – Соня, большинство препаратов с этой функцией тебе не подходят. А оставшиеся…
– Оставшиеся вызывают побочные эффекты: судороги, головная боль, расстройство координации.
– Подождите. Вы сейчас серьезно обсуждаете эту… Херню?
Я видела только руки Анатоля, побелевшие костяшки – белее мела на его штанине. Мне подумалось, что если получится еще раз поговорить с ним о прошлом, многие детали стоит скрыть. Так будет проще.
Вопрос растворился в посадочном вое. Машину мягко потряхивало, а когда все стихло, оказалось, что и говорить больше не о чем, только уже на выходе, у самого трапа, Куарэ остановил Старка, они спорили о чем-то, а я шла за Мовчан, слушая скороговорку ее телефонного разговора. Речь шла о медицине и точных дозах.
Край летного поля нырял вниз, в стороне висели рубины огней какой-то башни, а вдалеке сплошным ковром огней звучал город. Его свет висел под низкими тучами.
Мовчан за моей спиной все сыпала латинскими словами, а я грела руки и пыталась снова понять: слышу я ее или вижу. Почему-то сейчас, в предчувствии глухоты, это казалось очень важным. Блестки гласных, сполохи темноты в паузах – ее речь была здесь, поверх действительной, реальной картины вечернего города. Это было единое полотно, крепко стравленное, цветистое.
Осталось понять, чего я лишусь, перестав слышать.
– Дерьмо.
Куарэ стоял рядом и тоже смотрел на город. Почти наверняка он видел не то, что я, но моя синестезия не при чем.
– Что это за мир, Витглиц? Что это за дерьмовый мир?
Он не нуждался в ответе: Куарэ видел какой-то свой мир, отличный от моего. Мир, где меня не нужно было глушить, где инспектор Старк не включил бы музыку, только чтобы напомнить мне о пределе возможностей.
Хотела ли я пожить в таком мире?
Странный вопрос. Это, наверное, заразно – задаваться странными вопросами. Правда состояла в том, что Куарэ придется подтягиваться к моему миру. Придется смотреть – для начала, потом участвовать в нем, а вскоре и жить.
– Зачем вы вызвались? – спросил он.
– Другой возможности не было.
