Петр вопросительно покосился на княжича, напомнив:
— Помнится, для того ты и велел до трёх падений бой вести.
Дмитрий помедлил, но, соблюдая справедливость, нехотя подтвердил:
— Пущай один.
Тем временем Иван Акинфич продолжал резво молотить кулаками, но… по воздуху. Ни одного удара в цель не пришлось, хотя порою его здоровенные ручищи пролетали в опасной близости от лица Улана, ловко уворачивавшегося от них. Так длилось с минуту. А на вторую, улучив удобный момент, соперник боярина сделал резкий прыжок вбок и, оттолкнувшись, взмыл в воздух и почти одновременно произвел два удара. Правая его нога пришлась по затылку, сбив с противника шапку, а в следующее мгновение левая с ходу врезалась в подбородок. Зубы Ивана Акинфича громко и звонко лязгнули и он, нелепо взмахнув руками, повалился на снег. Рядом упал Улан, но моментально вскочил, приняв боевую стойку в ожидании, когда поднимется боярин. Однако тот остался лежать недвижимым, а возле его лица неспешно расползалось кроваво-красное пятно…
— Неужто насмерть зашиб? — встревожился Дмитрий.
Улан мотнул головой, хладнокровно пояснив:
— Если б я в сапогах был, тогда бы мог — у них носки острые. А берцами не то — они тяжелые, но тупые. Полежит немного и придет в себя. Правда, на коня ему лучше сегодня не садиться — свалиться может. Да и вообще денька два-три повременить, — и выжидающе уставившись на княжича, осведомился. — Третий раз нужен?
Дмитрий задумчиво оглядел Улана.
— Пожалуй, ни к чему — и без того ясно, — неспешно протянул он и похвалил: — А ты ловок, как там тебя, камык. И впрямь можно к себе брать, ежели батюшка… живота не решит.
Петр сокрушенно крякнул. Получалась всего-навсего отсрочка, а он-то надеялся…
— А с деревней чего учинить повелишь? — осведомился один из дружинников, явно разочарованный несостоявшимся повешением и враждебно поглядывавший на Улана.
Дмитрий помедлил, оглядывая небольшую кучку жителей.
— Виру с них взять и вся недолга, — подал голос другой дружинник.
— Виру сказываешь, — задумчиво протянул княжич.
— Смилуйся, батюшка! — бухнулся ему в ноги седой Липень. — Неповинны мы в евоном грехе, как есть неповинны. Да и не нашенские они вовсе, за что вира-то?! Мы этих пришлецов и знать не знаем. Это все Заряница. Она их в лесу по осени сыскала. Да и то взять — не бросать же. Поранетые оба были, медведь порвал, вот мы их из христианского милосердия того, пожалели. И ентого, — кивнул он на Улана, — тож она выхаживала, покамест он в себя не пришел. Кто ж ведал, что он московлянам подсоблять удумает. — И староста, потянувшись всем телом к княжичу и даже зачем-то привстав на цыпочки, заговорщически понизив голос, добавил: — И словеса в их речах случаются не нашенские. Может, они того…
«Козел», — глядя на него, зло подумал Петр, но усилием воли взял себя в руки. Да и правильно поступал дед. Ему ж сейчас главное: деревню спасти, то бишь своих. На дворе конец декабря, так что если княжич согласится с предложением «пустить ворогам огоньку», народцу придется ой как худо. А они с Уланом, как ни крути, чужаки.
Кроме того, если судить объективно, лишнего староста на них не наговаривал: все по делу. И касаемо «ненашенских» словес тоже крыть нечем. Они, действительно, особенно поначалу, частенько попадали впросак. Сангре, к примеру, до сих пор не мог без смеха вспомнить, как он во второй день пребывания в деревне, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, в течение получаса, не меньше, выяснял у Горыни, где тут поблизости туалет. Увы, но ни его, ни «параши», ни «очка», ни «сортира», ни даже самого что ни на есть русского «отхожего места» здесь не знали. А Петр в свою очередь отродясь не слыхал про «облаю стончаковую избу».
Да и во многих других вопросах он лишь диву давался, сколько казалось бы обычных слов, прочно вошедших в словарь русского человека еще в двадцатом веке, если не раньше, местные попросту не понимают. Приходилось немало попотеть, чтоб найти нужный средневековый аналог. Но находил, и «нюанс» сменялся «оттенком», «прогноз» — «предсказанием», «секрет» — «тайной», «деталь» — «частицей», «компенсация» — «возмещением», «моментальное» — «мгновенным», а «фрукты» для раненого друга — «плодами», а то и еще проще: «грушами» и «яблоками».
К чести наших героев надо заметить, что переучивались они быстро, особенно Петр — сказывалось пребывание в колонии, где за одно единственное неудачное слово можно было поиметь весьма крупные неприятности. Спустя всего месяц они почти не употребляли диковинных для аборигенов слов. Ну разве когда Сангре пробивало на одесский жаргон, но это не в счет, ибо тогда загадочных слов в его речи было так много, что перевода никто не удосуживался спросить, предпочитая вникать в смысл монолога веселого чужеземца, исходя исключительно из интонаций.
Зато в обычном разговоре Петр последний раз лопухнулся аж на проводах мужиков на войну, когда провозгласил, что у него созрел тост. Но и тут мгновенно сработала выработавшаяся за последнее время привычка, и он, оглядев озадаченно уставившийся на него народец, буквально через несколько секунд внес поправку, заменив «тост» на «здравицу». — Заряница, сказываешь, подобрала? — нахмурился Дмитрий.
— Она, она, — закивал Липень. — Ну-ка, подь сюды, — приказал он девушке, стоящей поодаль среди сгрудившихся в кучу перепуганных односельчан.
