лишенную привлекательности порноактрису фpаy Шлюхеp. Или милую Брунгильду, это уж как тебе удобнее. И тогда ты поймешь, насколько приятнее смерть на костре в сравнении с большой литовской интим-мумбо-юмбой.
Фон Альтенбург побледнел и выдал какую-то фразу на немецком.
— Рыцарь не может поступить так с рыцарем, — перевел Улан.
— Точно, не может, — согласился Сангре. — Именно потому я покамест и не надел золотых шпор на своего оруженосца — пусть он вначале освободится от своих пустяшных недостатков, а уж тогда… Словом, если тебе от того легче, то с рыцарем так поступит не рыцарь, а простой жмудин. А чтоб слава о тебе прокатилась по всему Ордену, я обязательно отпущу пару-тройку пленных восвояси для описания твоих предсмертных наслаждений. Так что икона с видом твоих мук в божьем храме не появится — слишком большой соблазн для лиги сексуальных меньшинств. Разве малахольные пуссирайтши когда-нибудь приобретут картинку в качестве эмблемы своей группы, но это предел.
И он ласково улыбнулся. Но было в этой улыбке нечто такое, от чего у обычно храброго фон Альтенбурга почему-то пробежали по спине мурашки. И недаром, ибо услышав перевод Улана, на взгляд Петра, вновь оказавшийся подозрительно кратким (не иначе как снова опустил самые лучшие перлы из его речи), презрительно фыркнул. Но обильная испарина, выступившая на его лбу, несмотря на морозец, и вторично брошенный им в сторону Локиса взгляд говорили об обратном — появились у рыцаря опасения, притом немалые, вон как передернулся. Сказался и тон Улана — эдакий невозмутимый, почти равнодушный, дающий понять, что такое у них в порядке вещей.
— А теперь, любитель сократить мои шедевры, будь ласка, переведи слово в слово, пусть не все, но хотя бы начало, — обратился Сангре к Улану и, вновь повернувшись к Дитриху, жестко, чеканным тоном продолжил:
— И почему ты решил, что погибнешь? После моего Локиса некоторые экземпляры ухитряются выжить, особенно крупногабаритные, вроде тебя. Да и я расстараюсь — приставлю к тебе лекаря, чтобы он ремонтировал твое… гм, гм… развороченное хозяйство. Так что когда вспыхнувшая к тебе страсть у моего оруженосца иссякнет, а это случится быстро, через два-три месяца любви, то ты после некой хирургической операции, проделываемой со всеми евнухами на Востоке, — и губы его изогнулись в презрительной усмешке, — будешь продан обратно ордену. Словом, радуйся, будущая фрау Шлюхер, ты останешься жива и проживешь долго и счастливо, только уже станешь числиться не в братьях, а как в сказке Пушкина, сестрицей у тридцати трёх богатырей. Ну да не страшно — чай все равно родственница. А там скоро Евросоюз образуется, так что одиноким изгоем не останешься — в нем такого добра, как ты, не меряно, и всяких придурков вроде бородатых баб они любят, ценят и уважают, — и он весело хлопнул рыцаря по плечу.
Впрочем, тут же поморщился, посмотрел на ладонь и, зачерпнув другой рукой снег с обочины, принялся брезгливо вытирать пальцы, коснувшиеся крестоносца.
Улан переводил хорошо и, помимо Пушкина с Евросоюзом, текст перевел практически дословно. Но добил Дитриха не он, а именно та отчетливо заметная на лице Петра брезгливость, с которой он вытирал пальцы руки. Пальцы, коснувшиеся плеча фон Альтенбурга.
Дитрих передернулся и что-то пробурчал.
— Ему нечего сказать, ибо он почти ничего не знает, а жалкие скудные обрывки его познаний все равно навряд ли заинтересуют его мучителей, — перевел Улан.
— Уже лучше, — одобрил Петр. — Но, как я понимаю, ты охотно готов поведать нам то, чего не знаешь, в смысле свои жалкие скудные обрывки? — и, дождавшись от комтура крайне неохотного, но тем не менее утвердительного кивка, подмигнул другу, мол, все — клиент поплыл, созрел и готов расколоться, а потому настала пора поменяться местами.
Сам он, не желая мешать, покинул сани, перебравшись в седло лошади. Но увесистую флягу с вином оставил на соломе, указав на нее Улану. Мол, предложи комтуру выпить, чтоб язык развязался еще больше. Тот одними глазами дал понять, что все понял. А спустя час, вновь забравшись в седло, нагнал Петра и сообщил, что выжал из пленника все возможное.
Как оказалось, Дитрих лгал и на самом деле знал достаточно много. Не о выкупе, нет. Тут решение принимало руководство ордена в Мариенбурге, откуда и прикатили в спешном порядке оба инквизитора. Где смастерили фальшак, он тоже понятия не имеет, равно как и чья это была идея.
Да и далее, когда Бонифаций уже был привезен в Христмемель, он, будучи изначально уверенным в его невиновности, отнесся к затее с пыткой рыцаря весьма неодобрительно и не скрывал этого. Однако инквизитор в ответ на его негодование заявил, что не имеет времени куда-то вывозить испанца, а что до его полномочий, то вот. И он выложил на стол еще одну грамотку от римского папы. И грамотка эта, судя по золотой печати, имела статус чуть ли не на уровне буллы, то бишь официального указания всем добрым католикам повиноваться и помогать ее предъявителям. Словом, не подискутируешь. Он и не пытался.
Улан сделал паузу и многозначительно произнес:
— А теперь слушай самое главное, что он мне сообщил…
Оказывается, до пленения комтура Христмемеля (фон Альтенбург до сих пор считал, что он еще жив, но находится в плену) Дитрих был обычным братом-рыцарем, пребывавшем в замке Рагнит. Именно туда и прибыли инквизиторы, потерпев неудачу с получением в свои руки Бонифация. Приехали они не за испанцем, да и пробыли в замке недолго, всего сутки, наутро отправившись далее. Но великий капитул ордена, очевидно на радостях, что они уезжают, выдал им бумагу, обязав комтура Рагнита выделить им в качестве сопровождающих двух рыцарей и восемь сержантов. Выбор пал, в числе прочих,
