– Шутить бы чорту со своим братом, – сказал соскучившийся Молодой. – Вот вам охрана, – он кивнул на близнецов, – конфискат в прокуратуру отвезёте. А мы пошли. Разноглазый, пошли. Разноглазый! Ты никак спишь?
Нет, я не спал. Я узнал убитого, едва увидел, и был вынужден заниматься тем, что ненавидел больше всего на свете: думать.
«Альбатросом» назывался фриторговский магазин недалеко от Больших ворот Порта. Это было мрачное, но людное место, где вокруг сходивших на берег моряков собирался антиобщественный элемент: проститутки, спекулянты, каталы, неопределяемая шушера.
По пути туда мы миновали блокпост на Обводном на въезде в Город. Тёмно-зелёные ворота поперёк моста были наглухо закрыты. На городском берегу густо росли деревья и кустарники запущенного парка. Со стороны Автово наросла плотная свалка, и даже ежедневно обновлявшийся снег казался грязным.
Никто не ломал голову над вопросом, почему фриторг, этот символ порядка, оплот стерильности, терпит у себя под боком грязную жизнь. Подобравшись вплотную, она остановилась на пороге, и казалось, что делать или не делать последний шаг-полностью в её воле.
Сброд, ошивавшийся вокруг «Альбатроса», не пускали внутрь, зато улица была в его распоряжении. Оживлённо-наглые или с видом заговорщиков барыги сбивались в кучки и разбегались, шлюхи зычно скандалили, шулера делали весёлые и спокойные лица, перекупщики намётанным глазом выискивали среди обладателей фриторговских бон людей попроще, один забулдыга замахивался на другого.
Добросовестные покупатели шагали с опаской – отчасти наигранной, потому что нападать на виду боевой охраны никто бы не стал, а защититься от щипача и мошенника было в силах любого, кто не считал себя умнее их. Это брезгливость добропорядочности заставляла отводить глаза, и поджимать губы, и, бледнея, шарахаться. Добропорядочные люди знали о себе, что они другие и лучше; в броне всей своей жизни, от надраенных кастрюль до высокооплачиваемой работы (давшей им, в частности, эти боны, на которые во фриторге можно купить то, чего не купишь ни в каком магазине), они исподтишка косились на мелких преступников и воочию видели грязь их быта, мерзость пьянок-гулянок, забитых или развращённых детей, отверженность, не вызывающую сострадания.
Мелкие преступники смотрели в ответ с насмешкой и тем презрением, которое даже не трудится так уж презирать и само о себе говорит не «я презираю», а «я смеюсь». В их картине мира вообще не было места для посторонних. Тягловый скот, полезные злаки, перья в подушку и бело-голубая кафельная плитка для сортира куда-то, безусловно, вписывались – в план местности, например, карту военных действий, – но это не был мир в полном составе и полном значении слова, одухотворённый и праздничный. Здесь они извращённо смыкались с богатыми, глядевшими на трудовой народ тем же холодным, расчётливым и в сущности выключающим из подлинной жизни взглядом. Но для богатых они и сами были быдлом, только буйной, взбесившейся его частью.
Дроля сидел на перилах бетонного крыльца и с искренним удовольствием пил кефир из бутылки. Я заметил, что стеклянные бутылки с крышками зелёной фольги были такими же, как в Городе. Наше молоко продавалось в картонных коробках или толстом полиэтилене.
Углядев нас, Дроля запел:
– Не всё коту творог, пора и жопой об порог, – бросил Молодой на ходу и шевельнул плечом.
Чтобы Дроле слететь с перил, этого бы не хватило, но контрабандист непроизвольно дёрнулся – а в том, что неудержимо поехала хромая нога, вины Молодого совсем не было. «Чо за такое?» – машинально крикнул Дроля нам вслед. Я не стал оборачиваться, не желая видеть разбившееся стекло и кефирную лужу. Кефир белее снега. Рядом с «Альбатросом» уж точно.
– Давай расскажем Вилли про Сахарка, – предложил я.
– Это наше дело, а не Вилли.
– Но теперь-то и его тоже.
– С какой радости?
На это можно было ответить, что страна, пусть и оккупированная, в чём-то становится территорией, а в чём-то остаётся страной – которая всегда во владении тех, кто в ней родился, так что именно они отвечают за смерть тех, кто в ней умер. Но Молодой, подозреваю, знал об этом сам – и если игнорировал, то не для того, чтобы получать разъяснения. Я ведь тоже не спешил назвать имя убитого.
«Альбатрос» был огромным магазином: чистым, сияющим, изобильным. Изобилие не глушило простор, даваемый широкими лестницами и широкими расстояниями между прилавками и секциями. И так же широко гулял воздух, а в воздухе гуляли дорогие щекочущие запахи кожи, духов, шоколада. Служебные помещения занимали часть второго этажа, и, прежде чем попасть в них, мы миновали, любуясь, отделы ковров, электроприборов, верхней одежды и обуви: пространства степного какого-то размаха. Народу здесь было немного, а персонал сплошь составляли упитанные усатые мужчины, профессионально глядевшие сквозь покупателя и при этом умевшие не казаться хамами. О, продавцы фриторга – это была каста.
Сергей Иванович засел в кабинете управляющего – а управляющий, не будь дурак, не подумал оттуда убраться, так что теперь для секретных шушуканий каждый был вынужден выбегать в коридор. Но на этот раз вышел, взглянув на Молодого, хозяин – импозантный, утомлённый, явно косящий под городского в своём светло-сером костюме. Даже кабинет его, кожано-светло-древесный, с ярким пятном цветущей азалии, ловко прикидывался кабинетом молодого дельца с Морских или Казанской – а впрочем, впечатление портила нервная запальчивость выскочки: броское, новое, функциональное вместо
