блёклого, накопившегося, привычного.
– Ты, что ли, Порт уже освоил, что за фриторг взялся? – сказал Молодой в виде «здрасьте».
– Я действую комплексно и в полной координации, – отрезал Сергей Иванович.
– Это, Грёмка, обеды в исполкомовской столовке комплексные.
– А то ты ими подавился!
– Если не котлетой, так компанией точно. Вас Платонов специально таких дефективных набирал или оно само получается, подобное к подобному?
– Ещё слово, и я тебе язык вырву, урод.
– Ты мне сперва руки укороти.
– Господа мои!
Они закрыли рты. Ведь не страх же их заставил и не уважение.
– Насчёт координации, – сказал я незатейливо. – Вы оба могли бы меня изредка информировать о принимаемых вами мерах… Чтобы я пореже выглядел идиотом. Потому что, когда начальник экспедиции выглядит идиотом постоянно, это бросает тень на экспедицию в целом. Практически кладёт.
– Чего кладёт?
– Охулку. – Я повернулся к Сергею Ивановичу, взор которого, не успев просветлеть, набух новой тоской. – Расскажи-ка, друг ситный, каким манером мы будем поддерживать дисциплину, если ты поощряешь своих гвардейцев плевать на мои распоряжения?
Сергей Иванович умел держать язык за зубами, но ему никогда бы не удалось сплести продуманную ложь и выдать её за правду – потому и его молчание во многих случаях звучало как громкий правдивый ответ.
– Не лопни, мушкетёр, – хохотнул Молодой.
– Я не мушкетёр, я гвардеец.
– Ну и дурак.
– Господа мои!
– Ладно, – сказал Молодой, отходя в угол, – мы чего пришли. Будем делать облаву, желательно без местного ресурса. Дашь людей?
– Что-что? – встрял я.
– Ну ты же хотел, чтобы тебя информировали? Я и информирую. Здесь он где-то ходит, нужно ловить, пока не ушёл.
– Уже мог уйти.
– Здесь он, я чую. Запах этот… – Молодой посмотрел на Грёму. – Дай людей, Серёженька.
– Сахарок отметился, – объяснил я Сергею Ивановичу, который изо всех сил пытался включиться. – Новый труп, новый след. Чего ж не половить, действительно, по косарским-то складам: не Сахарка, так конфискацию.
– Мы не проводим конфискаций, – встревожился Грёма. – В настоящий момент.
– Не вопрос, – сказал Молодой равнодушно.
– А если он местный? – спросил я. – С местным Вилли лучше разберётся.
– Да с какой стати? Его же будут покрывать, прятать. – Молодой пнул стойку для бумаг, и изящная мебелька сразу же, как тайну, выдала полетевшие к ногам лёгкие прозрачные папки. Я наклонился и взглянул: накладные, индоссаменты с упоминанием всех правобережных провинций.
– Разноглазый, – спросил Грёма, – а ты уверен, что это он?
–
Я попытался воззвать к его рассудку:
– Какая облава? На кого? Мы даже не знаем, как он выглядит.
– Зато знаем, что ему нужно.
– И что это?
– Ты не понял? – Молодой вскинул удивлённые глаза. – Ему нужно убивать. Он не остановится.
Как разглядеть первые следы одержимости? Человеческая душа не свежевыпавший снег, на котором поутру отчётливо проступают ночные маршруты зверей и злоумышленников. И страсть, и сумасшествие умеют прикинуться сухостью, насмешкой, трезвым расчётом. Они не смогли бы выжить, бродя в своём природном обличье, – и вот прячут зубы и глаза, таятся и на гипотетическом снегу – ладно, ладно, пусть он в кои-то веки просыплется в саду метафор – оставляют следы не своих лап. В шкуре энергичного и предусмотрительного начальства, Молодой заботливо перебирал варианты, оценивал возможности, взвешивал, измерял и учитывал – как было угадать под этим хватку судьбы, болезни, чёрных победных сил, для которых все придуманные имена – демоны, фурии, музы – остаются неполным, скользящим звуком.
– Иван Иванович! – сказал я тогда. – Ну где ты слышал о людях, которым нужно убивать? Это что у них, в обмен веществ входит?
– А если это политическое убийство? – сказал Грёма, волнуясь. – А если провокация? Мы должны принять безотлагательные меры. Мы…
– А чем мы сейчас занимаемся? – рявкнул Молодой. – Начни ты уже соображать, шрень-брень имперская!
