твёрдых веществ: они подверглись трансмутации, вступали в неизвестные мне химические реакции, но не могли утратить свою суть.
– Если проблема в Вилли, обратись к любому из них. К Борзому, не знаю.
– Не нужно никуда обращаться.
Я прикурил разом себе и ему, не спрашивая сунул египетскую в сморщенный рот.
– Вот сидит парень, который тебя едва не убил. На моём, заметь, складе.
– Думаю, что ты зря ему помешал.
– Чтобы думать, нужны отсутствующие у тебя навыки. – И мне нестерпимо захотелось его ударить. – Ну-ка, встал.
– Ты и сам знаешь, почему так раздражаешься, – пробормотал он, тяжело поднимаясь. – Разноглазый не имеет права так опуститься, не имеет права прощать, не имеет права… да вообще ни на что, кроме работы. Я! Не! Работаю! – Он выкрикнул это вместе с соплями и кашлем, и его повело, затрясло. – Это же твой кошмар: жизнь против правил. А я вот посмел! Посмел! Ты знаешь, что у меня внутри?
– Что у тебя внутри, убогий?
– Самовоспламеняющаяся душа.
– Что?
– Я тебе говорил про совесть, но ты меня не услышал.
– Наверное, это было со стороны недоминирующего уха.
– Там, внутри, – он стукнул костлявым корявым пальцем в проваливающуюся грудь, – сперва сдавливает по-лёгкому. Потом понемножку печёт. Непривычно, но терпеть можно. Знаешь, такая боль, от которой отвлекаешься, и она проходит. А в один прекрасный день – не обязательно с утра, может, просто ты нагнулся за чем-то или встал со стула – становится не продохнуть. И вот тут на шее чувствуешь собственные вены.
– Это у тебя, дурачины, стенокардия.
– Да-да. Ты идёшь к доктору, и тот говорит, что у тебя абсолютно здоровое сердце. Ты ещё не понимаешь, ещё пытаешься…
– Рентген делал?
– Рентген?
– Чтобы исключить вероятность опухоли.
– И вот оно жжёт внутри! – выкрикнул он. – Оно шевелится и кусает! И вдруг становится ясно, что ложью была и вся твоя жизнь, и жизнь, на которую ты смотрел со стороны, а правда – только этот зверёк, который уже прогрыз тебя насквозь…
– Что-то я дыры не вижу.
Он всхрапнул и заторопился, разматывая и расстёгивая свои мерзкие тряпки.
– Ой нет, не надо. Опа! Это что такое?
Он быстренько заправил за ворот блестящую фитюльку на чёрном шнурке.
– Стой! Что это, оберег?
– Нет, просто память.
– И ты её до сих пор не продал?
Сломив его сопротивление, я сорвал засаленный шнурок с вонючей шеи.
– Вернёшься – верну. И учти: я вот этого не в Следственный комитет могу отдать, а совсем другим людям.
– Отдавай.
– И совесть тебя не съест?
Наконец я его спровадил и перенёс внимание на авиатора, или кем он там был. Всё это время он лежал беззвучно, неподвижно – тихий куль в пыльном интерьере. Однако он был в сознании, и его безучастные глаза следили за мной. Повозившись, я усадил его спиной к стене и сел напротив, на нечистый холодный пол.
– Ну что, родной? Значит, ты и есть Сахарок? Аспид попущенный? Ножиком режешь, рысью прыгаешь? По земле, сквозь землю? Ну молчи, молчи.
Необычно и зловеще в этом существе сочеталось несочетаемое: очень много силы и очень мало жизни. Жизни, сказать прямо, не было вообще. Но сила волнами перекатывалась под блёклой кожей, в тонких пальцах и, проходя по безжизненным лубяным глазам, заставляла их ртутно переливаться. Кто-то стянул его в пружину, и ожидание той минуты, когда она распрямится, утяжеляло воздух, тускнило краски. От него ничем не пахло, не веяло ни теплом, ни холодом, и растущий, по мере того, как наблюдатель это осознавал, ужас обжигал уже собственными льдом и жаром.
– Разноглазый! Разноглазый!
Я заморгал и очнулся. Сзади меня сердито трясли за плечо.
– Ты его что, гипнотизируешь? – ядовито спросил Сохлый и, отпуская меня, нагнулся над Сахарком. – Убийца? Этот мелкий шкет?
Следователи заявились втроём: Вилли, Борзой и Сохлый. У всех был по-разному нерадостный вид, а Борзой ещё и на ходу поправлялся. Бутылка пива в его жёсткой сухой руке бликовала мрачно, как оружие.
