– Паренёк-то не наш, – сказал Вилли, – не автовский. Чего он такой полуголый?
– Небось личный обыск проводили.
– Или на тропу войны вышел. Как индеец.
– Индейцы себя разве исподним связывают?
– Ах, – сказал Вилли, – люблю модные извращения. И так редко, гм, утоляю. Попробуй нашего свяжи – слушать замучаешься.
– А он вообще-то живой?
– Формально да, – сказал я.
– Ну теперь и Разноглазый начал загадками говорить. – Сохлый повёл плечом. – Так что, задерживаем?
– И какие основания для задержания?
– Это ты нам скажи какие.
Вилли охотно наставил на него палец, закатил глаза и зачастил:
– Орган дознания, дознаватель, следователь или прокурор вправе задержать лицо по подозрению в совершении преступления при наличии одного из следующих оснований. Первое: когда это лицо застигнуто при совершении преступления или…
– Стоп, – сказал я. – Я его застиг.
– А преступление где? Сбежало?
– Но потерпевший-то у вас есть. – Я посмотрел на них повнимательнее. – Вилли… О нет. Не говори, что ты его отпустил.
– Потерпевших нет закона задерживать. Я его, конечно, обязал явиться… когда следственная необходимость потребует. Но ты и то учти, что закон писан не для радостных. Когда он явится… Куда он явится…
– Ладно. Давай дальше.
– …Или когда потерпевшие либо очевидцы укажут на данное лицо как на совершившее преступление…
– Стоп, – сказал я. – Я же тебе и указываю.
– То есть преступление совершалось в твоём присутствии?
– Ну да.
– А не соучастие это, часом? – спросил Борзой.
– Нет, началось оно до моего присутствия, а во время присутствия было мною пресечено. Тьфу, Вилли, мне уже начинать жалеть, что я к тебе обратился?
– Понимаю, что ты хочешь как лучше, но ведь и мы хотим того же.
Я обращался к Вилли, но ответил мне Борзой. Спокойные слова прозвучали издевательски.
В компании следователей шутки, и такие и сякие, были в ходу, но Борзой принадлежал к редким людям, которые сами не знают, шутят они или говорят серьёзно. Когда-то давно, при таинственных – но, быть может, совсем простых – обстоятельствах ему открылся абсурд жизни: разом открылся, полновесно себя отмерил, без дрязготни с терапевтическими дозами, – и теперь ничего, кроме этого абсурда, Борзой вокруг не видел. Он не стал называть чёрное белым, а слёзы – смехом, он перестал их различать, а если и различал, то находил несходства слишком микроскопическими, чтобы за них можно было ухватиться человеку, не желающему быть окончательно унесённым в океан нигилизма. И вот он хватался и не мог не смеяться над своими усилиями, а со стороны, и даже если подойти поближе, это казалось злым – и не смешным – фокусом.
Но кому здесь, в конце концов, было задумываться, какие штуки отмачивает спасающий себя рассудок.
Наконец Вилли, кряхтя и вздыхая, осмотрел Сахарка, выслушал мой рассказ о событиях и уставился в потолок – и поскольку это не был привычный дружелюбный потолок в Следственном комитете, увиденное его не ободрило.
– С тебя придётся снять показания.
– Я же и рассказываю.
– Нет, официально. Придёшь, напишешь, подпишешь… Сохлый! Ты в порядке?
Сохлый, который попытался поднять Сахарка на ноги и полетел кувырком от неожиданного резкого удара, ошарашенно потряс головой.
– Припадочный, бля! Вы посмотрите!
Сахарок бился всем телом, по-прежнему молча, целеустремлённо, ровно, с ужасающей силой, норовя достать кого-нибудь ногами.
– Однако. – Вилли отступил. – Как тебе вообще удалось с ним справиться?
– Ну… Со мной он был не таким.
– А каким?
Я подошёл, не очень уверенно протянул руку – и попущенный аспид мгновенно затих, тряпично распластался.
– Примерно так.
– Господи Боже. Как он это объясняет?
